Хорошая женщина - Луис Бромфильд

побаивалась теперь Филиппа, как боятся пьяных и маньяков. Этот страх родился в тот миг, когда он вынул из кармана и передал ей пару поношенных перчаток. К ее страху примешивалась некоторая житейская мудрость, приобретенная ею от Джэзона в ту же ночь, после того, как она возвратилась с лестницы в супружескую постель.

Ибо, когда она успокоилась, Джэзон сказал ей:

— Эмма, ты никогда ничему не научишься. Проживи ты сто лет, ты и тогда будешь все путать и портить.

— Как ты можешь говорить мне такие вещи после всего того, что я выстрадала, после всего того, что я сделала?… Это ты испортил свою жизнь.

— Моя жизнь не так уж испорчена, — туманно ответил он. — Но позволь сказать тебе: если ты не хочешь совсем потерять мальчика, оставь его в покое. Он не такой, как другие, Эмма! Я в этом убедился. Не знаю, откуда он у нас такой. Но, если ты не хочешь потерять его, оставь его в покое!

Эмма не хотела потерять сына. Временами она ожесточала свое сердце против него, думая, как он неблагодарен и жесток, позволяя этой чертовке Мэри Конингэм становиться между ним и матерью. Но потом она начинала думать о нем, как о своем маленьком мальчике, о своем Филиппе, на благо которого она столько потрудилась. Ее обижало, когда он холодно смотрел на нее своими голубыми глазами, как-будто она была ему чужая. Она чувствовала, как он ускользает, ускользает от нее, и часто холодела от страха. Она «оставила его в покое», но она не могла пренебрегать своим долгом по отношению к нему и к детям. Ведь это, в конце-концов, были ее внуки, а такой человек, как Филипп, не способен был хорошо воспитать их, особенно теперь, когда он утратил свою веру.

Частой посетительницей в квартире Филиппа была также Мабель. Ей всегда хотелось быть в центре событий. Совершившаяся трагедия притягивала ее, и она каждый день врывалась в одиночество Филиппа и тараторила, не обращая внимания на то, слушает он или нет. Она приносила близнецам старые игрушки маленького Джимми и няньчила младенцев, как будто это были ее собственные дети.

Однажды утром, играя с маленькими Филиппом и Наоми, она вдруг сказала:

— Знаешь ли, я часто думаю, что Наоми вывели из равновесия события в парке Шэнов в ту ночь и случившиеся тогда убийства. Услышав утром об этом, она сейчас же встревожилась о тебе. Она чуть не сошла с ума от страха, что с тобой могло что-нибудь случиться, и отправилась сама в шэновскую конюшню искать тебя. Не застав тебя там, она ходила как помешанная. Она была у меня и взволнованно рассказывала об этом, пока не услышала от твоего отца, что он видел тебя у Мак-Тэвиша. Когда я сейчас думаю об этом, я вижу, что она была какая-то странная и неуравновешенная, но в то время я ничего не замечала.

Филипп плохо слушал ее, потому что привык к ее трескотне. И лишь потом значение ее слов ясно вошло в его сознание. Он вспоминал все сказанное Мабель, и ее слова жгли ему мозг.

С ночи стрельбы в парке он не возвращался в конюшню. Это место опротивело ему, так как оно стало для него символом всего того, что, по его убеждению, довело Наоми до безумия.

Но он знал, что все-таки когда-нибудь вернется в комнату над конюшней. Там были его вещи: приколотые по стенам эскизы и неоконченный холст, изображавший Низину ночью. Краски на нем, наверное, давно засохли и затвердели. После ухода Мабель он подумал, что Наоми была последней, побывавшей там.

И вдруг он вспомнил одно ужасное обстоятельство: уходя в то утро, он оставил невымытую посуду, которою он и Мэри пользовались за завтраком. Когда она уходила, он сказал ей, что сам вымоет посуду, но потом, томимый угрызениями совести, ушел, отложив свое намерение. Они все еще там, эти две тарелки, две кофейные чашки и каравай хлеба, зачерствелый и изъеденный мышами. А Наоми явилась туда, «сходя с ума от страха, что с ним что-нибудь случилось». Несомненно, она видела оставшиеся следы этого завтрака. В своем смятении он тогда не подумал об этом. И, значит, Наоми знала, не могла не знать…

На миг у него мелькнула мысль: «Я должен остерегаться, не то я сойду с ума; от всего этого можно потерять рассудок».

Но эта мысль мелькнула и исчезла.

«Я кругом виноват, — снова думал он. — Я сам убил ее. Она думала, что я все время лгал ей. Но я не лгал… Я не лгал… Это оставалось бы правдой, если бы только не пришла в ту ночь Мэри. Должно-быть, она тоже была не в своем уме. Мы оба сошли с ума».

«Нет, надо успокоиться, — через минуту сказал он себе. — Я должен еще раз продумать все. Ведь, в конце концов, там и помимо Мэри могли оказаться две тарелки и две чашки. У меня мог завтракать какой-нибудь мужчина — Крыленко или, хотя бы, Мак-Тэвиш. Это все ничего. В этом нельзя было усмотреть ничего дурного».

Но тут же он с горечью подумал: «Нет, Наоми никогда не подумала бы, что это Крыленко. Она, несомненно, решила бы, что это женщина — Лили Шэн! Лили Шэн, которая почти не удостаивала меня взглядом! Наоми ревновала меня к Лили Шэн».

Конюшня вдруг стала оказывать на него страшную притягательную силу, которой он больше не мог противостоять. Он должен был вернуться туда, увидеть все своими глазами, увидеть эти чашки и тарелки. Может быть, думал он, случилось чудо. Старый Эннери мог прибрать комнату после его ухода. Или, может быть, он сам вымыл посуду и убрал ее, не помня об этом. Такие вещи случаются… Среди трагических событий в парке, среди его смятения и недолгих часов блаженства, он мог забыть о такой мелочи. Иногда бывают, говорил он себе, такие провалы сознания…

Но тут же он подумал: «Какой я глупец! Я похож на отца. Я думаю не о том, что случилось, а о том воображаемом ходе событий, который мне желателен. Совсем в роде его истории о потере им памяти».

Когда старуха негритянка вернулась с рынка, он передал ей близнецов и, как безумный, помчался в конюшню. Он прошел район заводов, миновал салун Хенесси и вступил в мертвый парк, но, когда он приблизился к конюшне, ему пришлось собрать все свое мужество, чтобы войти.

По скрипучей лестнице он поднимался с закрытыми глазами, нащупывая дорогу. И только наверху открыл глаза и огляделся.

Кругом царили