Монгольский след - Кристиан Гарсен

кроме этой ходьбы и надежды обнаружить Смоленко — парня, с которым мы почти что и не были знакомы. Ни разу даже не спросил себя, какого хрена я сюда приперся. Ни разу не подумал бросить на хрен эти поиски. Сама ходьба несла меня вперед, уберегая от низменных мыслишек. Я был одержим единственной целью: найти Смоленко. И что же: в конце концов, натыкаюсь на палатку, тоже пустую, но не мою. Она немного надорвана, выглядит не просто оставленной, а брошенной. В ней я переночевал. На следующий день, в нескольких часах пути от нее, замечаю расселину под серо-зеленым козырьком, направляюсь туда, и вот он там. Узнаю его с трудом, но все-таки узнаю: это точно тело Смоленко, скрючившееся в позе зародыша, согнув колени к подбородку, загорелое, немного пожелтевшее, иссушенное беспрестанными ветрами. Мумия в духе инков, Раскар Карпак[103] в своей миниатюрной пещере, с трудом поместившийся в ней. Рядом лежит раскрытый опустевший рюкзак. Что было дальше, помню смутно — после всех этих дней хождения впроголодь по горам я, кажется, упал наземь и разрыдался. Плачу без удержу — долгими минутами, а может, часами, реву, как теленок или маленький ребенок, всхлипываю перед равнодушными горами, капаю слезами на торопливо снующих по своим делам насекомых. В ушах завывает ветер, потом начинает мычать, нашептывать какую-то чепуху. Внутри меня что-то начинает дребезжать с противным звуком, напоминающим щелканье хрящей между фалангами растягиваемых пальцев или царапанье мела по школьной доске, это потрескивание трущихся косточек нарастает, сжимает тисками виски, принуждает беззвучно выть, и мое сознание бесповоротно обрушивается. Дальше ничего не помню. Прихожу понемногу в себя между приступами горячки и бреда уже здесь, в юрте кочевников-молодоженов: они выхаживают меня, кормят-поят, обращаются со мной ласково — и теперь, когда вы тут, не спешат скинуть с шеи мертвый груз, которым я для них был. Я по гроб жизни буду благодарен им обоим. Хотя ведь даже не знаю, как их зовут.

Розарио сидит рядом со мной и переводит то, что я говорю, или часть того, что я говорю, высокому тощему китайцу, с сочувствием смотрящему на меня. Говорил я медленно. Уже и день стал клониться к вечеру. На земле продолжают деловито копошиться мириады насекомых, огромные муравьи, надрываясь, тащат веточки и охапки былинок, сердито бодают и утаптывают травинки, ставшие им поперек пути. Наклоняюсь еще ближе, зачарованный их безудержными гонками вперед-назад. Пытаюсь осмотреться в мире муравьиными глазами. Почувствовать как свои жажду и царапающий голод муравья. Какая она — жизнь муравья, уховертки или земляной блошки? Наши пути иногда пересекаются на углу какого-нибудь стебелька — под васильком, например, или в спиральных глубинах опустевшей раковины улитки. Приближаемся мы друг к другу настороженно, готовые к бою. Натыкаешься на то, что кажется ничтожеством другого существа. Но никакого другого ведь не существует. Тебя всего-навсего раздражает, что ты не один такой хороший на свете.

Отвожу взгляд из-под ног, поднимаю свое тело над зарослями иссохшей травы и племенами, что ее населяют, — мир раздвигается, органы чувств понемногу привыкают к новой реальности. Оба монгола, сопровождавших Розарио по пути сюда, все еще в юрте с парой кочевников, моих бескорыстных спасителей. Мальчишка держится рядом со мной, иногда отходит немного в сторону и всматривается в серые холодные горы, потом возвращается и глядит на меня, ни бельмеса не смысля в том, что рассказываю я и что переводит Розарио. А впрочем, думаю, он понимает. Ну конечно, понимает. Понимает всё. Он не такой, как другие. Не смотря на юный возраст, он видит насквозь и вещи, и людей. Позже, когда подрастет, он поможет своим родичам не страшиться смерти.

Я же теперь хочу просто вернуться. Мальчишка неотрывно смотрит мне в глаза. Шамлаян. Его зовут Шамлаян, я это знаю, и он знает, что я знаю. Он станет могучим шаманом. Улыбаясь, говорю:

— Ты станешь великим шаманом. Почему ты так уставился на меня? Хочешь сфотографировать?

Он улыбается в ответ.

— Ну давай, фотографируй, только я могу получиться размытым. Меня ведь, знаешь ли, много. Сейчас, в этот момент, я Эженио Трамонти — исхудавший и одичавший, едва стоящий перед юртой где-то на северо-западе Монголии под сморщенным серым небом, напоминающим вид наших черепов изнутри, но в то же время и в той же мере я — все те, чью историю я однажды рассказал или, что, в общем, то же самое, еще только собираюсь рассказать: Шеридан Шенн, задохнувшийся в своем подземном убежище в Шотландии; Эзра Бембо из штата Юта, чье тело мумифицировалось в пустыне; Аластер Спрингфилд, скончавшийся в той же пустыне при сходных обстоятельствах; также Евгений Смоленко, иссохший и скрючившийся в нескольких сотнях метров отсюда; Эдвард Чэнь, самопогребенный где-то в Сибири; и даже этот дылда-китаец, что смотрит на меня, пока я говорю все это, а Розарио переводит ему мои слова, — да, Чэнь Ванлинь, ты ведь тоже я: видишь, я знаю твое имя и кто ты такой, потому что я — кто угодно. А вот угодно было бы тебе ровно то же, что и мне. Ты ведь думаешь, что писал историю обо мне, а это я писал о тебе и обо всех остальных, в том числе о себе. Я — все, кого сейчас назвал, и другие тоже: Пагмаджав-Двухсотлитровая и Сюргюгдю-Костяная-Нога, защитник обездоленных по прозвищу Зорро, лис из китайских легенд и даже орел, которого зовут Лелио Лодоли — он вчера долго парил в вышине над моей головой, словно пытаясь предупредить о прибытии вашей компании. Я исхудавший хитиновый панцирь Грегора Замзы, из которого, надеюсь, проклюнется моя бабочка, моя Марьяна. Да, еще надеюсь возродиться под понимающим взглядом любимой женщины, собрать себя из осколков с помощью ее ласковых рук, в слиянии наших взмокших тел и влажных вздохов.

Мальчишка не сводит с меня глаз.

— Ладно уж, если хочешь — снимай глазами на память, постараюсь не смазать тебе кадр: рассказывая, я отслонялся от пережитого, становился другим — похоже, я всё-таки сумел ободрать с себя чужую омертвевшую кожу и отныне свободен быть только собой. Сейчас, наверняка, никто бы меня не узнал.

Примечания

1

В фильме «Осенняя соната», снятом в циклической форме сонаты, рассказывается о запутанных отношениях между матерью (всемирно известной пианисткой) и ее дочерьми (одна — жена пастора, другая — инвалид): не вполне ясно, кто из них троих взрослее, кто настоящая мать. Основными темами Ингмара Бергмана, шведского режиссера театра и кино, были кризис личности, религии,