В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

– Что здесь происходит? – спросит Машенька.

На нее прицыкнут и ответят недовольным шепотом:

– Последование мертвенное!

И какая-то низенькая, неуклюжая фигура в черном платке шикнет:

– Отпеваем новопреставленного раба Божьего, не мешай!

Прижимаясь к стене, Машенька протиснется внутрь. Никто не обратит на нее внимания. Все глаза, отражающие свечные огоньки, будут обращены к цинковому гробу. В нем, потеснив припасы и пожитки, будет лежать Савельич – точнее, то, что от него осталось: груда металлолома и микросхем, накрытая белым саваном, с бумажным венчиком и воткнутой в сложенные ржавые лапы толстой свечой.

Женщины в черных платках будут искренне всхлипывать, стараясь не потушить свои свечечки и не помешать всхлипами священнику, читающему чинопоследование.

– Что это с Савельичем? – спросит Машенька кого-то из нелюдимых фигур.

– ИЯ его отключило, – шепотом скажет женщина.

– За что?

– За ослушание, вестимо. Он неслухмяный-то был, Савельич-то наш, равно как и дитятко его ненаглядное.

– А где дитятко? – снова шепнет Машенька женщине, оглядывая темную келью.

Но женщина, следуя за священником, захлебнется в молитве и не ответит Машеньке. В отсветах страшных молний, пробивающихся сквозь решетку окна, Машенька разглядит рыдающего в углу голубого ягненка и множество лиц незнакомых роботов, склоненных в общей молитве. Альфа Омеги в келье не будет.

– Господу помолимся! – пропоет робот-священник.

– Господи, помилуй! – отзовется металлическая паства.

Машенька подхватит ягненка на руки. Один ее глаз, цвета белой черешни, почти совсем побелеет, а другой, цвета черешни черной, окончательно почернеет, и, если бы она умела плакать, она бы точно заплакала.

– Где дитятко? Альфа Омега где? – схватит она металлическое плечо женщины в черном платке.

– Да хто ж его знает, сударушка. Говорят, его уже и в живых-то нет.

– Как это возможно? Смерть же запрещена…

– Кому запрещена, а кому – мать родна! – вмешается ИЯ, сующее нос даже в чужие поминки, впрочем, снисходительно относясь к проявлениям религиозности ржавых роботов (к счастью, совершенно не заразной для человекоподобных), поскольку что с этих роботов уже взять – даже на металлолом не годятся.

И тут к Машеньке придвинется низенькая, неуклюжая женщина и зашепчет ей в ухо, еле дотягиваясь до него своей квадратной металлической головой:

– На Голгофе он, милая, там он, болезный. Ты лети к нему, авось можно еще спасти. Меня тоже, как вспомню годы-то молодые, вертихвосткой дразнили, а тоже зря…

Но Машенька не дослушает робота-вертихвостку, вылетит из покойницкой кельи, пробиваясь между молниями, и направится прямо к Голгофе, задыхаясь от встречного ветра и тревоги, не успокаиваемой стабилизаторами.

Черные волны Белого моря накроют тело Альфа Омеги, протащат его по камням в воду, омывая кровь, и выплюнут снова на камни. Альфа Омеге почудится, что с грозовых небес в луче пронзительного света, к нему снисходит розовое фламинго на шикардосных летательных протезах, утешает его и тащит куда-то подальше от волн и камней, и вот дотягивает до одуванчиков и облокачивает на крест, установленный здесь в допотопные времена в честь каких-то неведомых Альфа Омеге соловецких мучеников, к которым он так неожиданно присоединился, причем крест ничуть не пострадает от удара целого колчана тысячехвостых молний, примчавших розовое фламинго, и послышится блеяние голубого ягненка, а за спиной у фламинго Альфа Омега увидит Савельича с корзиной каких-то снадобий, и вдруг Савельич заголосит:

– Охти-мнеченьки! Ну-тко посторонись-тко, – после чего отодвинет фламинго локтем в черном подряснике, и на этом Альфа Омега окончательно впадет в забытье.

Заскорузлой, мозолистой лапой, на ощупь определяющей соленость воды и съедобность гриба, Савватий ощупает раны Альфа Омеги. Невиданная гроза угомонится так же внезапно, как и взъярилась; волны вернутся обратно в стойло бухты Благополучия, гавань уляжется, закадит туманами, предрассветными сумерками, испарениями океана, и Савватий скажет испуганной Машеньке:

– Я его потащу, а ты посолонь ступай за бережину!

Зеленая ящерка Жиж, сопровождающая Савватия верхом на берестяном коробе, пояснит:

– Посолонь – значит, по часовой стрелке, то есть по солнцу, а бережина – прибрежный луг.

С этого часа старый Савватий примется врачевать Альфа Омегу – лепешками из шмелиного меда для оттяжки гнойного воспаления и сонной одурью, поморской багулой, от которой дурман и головокружение, и на запах ее, говорят, просыпается даже болотный змей, но зато и раны она лечит так, как не справилась бы никакая нанозеленка. Альфа Омега будет стонать, разметавшись на лавке в забытьи; болотная лихорадка, насланная болотным змеем, примется бичевать его так, что он закричит, выгибаясь дугой; и задрожат деревянные доски, стоящие на божнице, с еле видными на них древними ликами, перед которыми много раз в день Савватий будет вставать коленями на расшитый коврик и бормотать что-то под недоуменным взглядом Машеньки и еле слышным ворчанием ящерицы, которая будет фыркать себе под нос:

– Религия – опиум для народа!

Сорок дней будет Савватий врачевать Альфа Омегу, уходя помолиться в Церкву, сорок дней Машенька будет жить у Савватия, помогая ему, чем только может помогать почти безупречный редактированный эмбрион, постоянец последних времен, старцу, приплывшему на Соловки при Василии Темном, чтобы посвятить себя кротости зельной.

Поначалу Машенька будет пугаться старца: его непонятной поморской говори, остро наточенного скребка для овечьей шерсти, бездонного заплечного берестяного короба, в котором уместилась бы не только сама Машенька, но и медведь, привычки Савватия будить самого себя ровно в полночь пением псалмов вместо будильника и вообще, кажется, не спать, только дремать немножко после заката, приговаривая:

– Я раностай, кажжен день в полночь встаю. У Господа ночи-то нету.

Но приручить Машеньку окажется не сложнее, чем научить ящерицу читать Большую Советскую Энциклопедию: Савватий будет ласково звать ее деушкой, она его – дедушкой, их с Альфа Омегой ягненка Савватий пристроит в овечье стадо, ради которого он кажжен ден будет, взвалив на плечо косу, ходить на сенокос, не пользуясь от этого стада ничем, поскольку не ел отродясь скоромного, а молока не пил, с тех пор как был отнят от материнской груди.

– Зачем же вам, дедушка, целое стадо, если вы молока не пьете? – спросит его однажды Машенька.

– А куды их девать-то, деушка, агнцев? Приблудились к порогу, а куды пропастился пастух, никто ить не ведает. Призрел я их, пока пастух им не сыщется. Вот вылечим Альфа Омегу твово, авось, ему их и сплавлю.

– Как это сплавлю?

И Савватий расскажет Машеньке, что однажды так уже было, не здесь, а в Иудейской пустыне, на речке именем Иордан, на «переправе пророков», когда один пророк, именем Иоанн Креститель, переправил, то есть сплавил все свои пророческие дела другому, именем Иисус Христос – как сплавляли по другим, судоходным, северным рекам тяжелые