Хорошая женщина - Луис Бромфильд

— Я говорю тебе правду. Я знаю.

Эмма вдруг села на ступеньки, ухватившись за перила, чтобы не упасть.

— Боже мой, боже мой! Чем я заслужила все это? Когда бог положит конец моим испытаниям!

Филипп не пытался утешить ее. Он неподвижно стоял на месте, пока она не воскликнула:

— Откуда ты знаешь? Тут какая-то ошибка. Это неправда.

Тогда он по кусочкам рассказал ей всю историю, рассказал холодно, с каким-то странным злорадством, не оставлявшим места сомнениям. И впервые, насколько он себя помнил, он увидел, что его мать содрогнулась и поникла.

— Ты видишь, мама, тут все ясно. Они вместе уехали.

Эмма сделала над собой усилие, выпрямилась и сказала с горечью:

— Я всегда ожидала чего-либо подобного. Она всегда была легкомысленна; я убедилась в этом, когда она жила здесь. И как жена, и как мать она никуда не годилась. Она не хотела растить своих собственных детей. И, знаешь… даже хорошо, что ты отделался от нее… от этой подлой потаскушки.

— Не говори так, мама! В том, что случилось, виноваты мы сами. Мы толкнули ее на это.

Его слова были мягки, но голос был тверд, как кремень.

— Что ты болтаешь? Как ты смеешь обвинять меня?

— Мы третировали ее, не ставили ее ни во что. И… она не виновата. В известном смысле, она даже лучше нас самих.

Мать пристально взглянула на него.

— Не собираешься ли ты взять ее обратно, если она явится, поджав хвост?

— Не знаю… У меня предчувствие, что она совсем не вернется.

— Как возмутительно бросить детей на произвол судьбы!

— Иной раз человек так несчастен, что думает только о смерти. Я знаю… я сам это испытал. А, кроме того, она так же, как и я, вовсе не хотела иметь детей.

— Как ты можешь говорить такие гадости!

Филипп стоял бледный, измученный. Вода незаметно образовала у его ног лужу на безупречном ковре передней. Филиппа знобило. Он был похож на вылезшего из воды утопленника. А какой-то внутренний голос тихонько нашептывал: «Вот эта нелепая женщина в капоте с цветочками и розовом чепце и есть первопричина всех несчастий».

— Я говорю не гадости, а правду… и сейчас меня интересует только правда. Наплевать мне на все остальное!.. Мне все равно, что люди думают или говорят. Пусть убираются ко всем чертям!

Его белое лицо было лишено выражения, как лицо мертвеца, но голос был ужасен.

— Не-зачем браниться, Филипп! — Мать собиралась заплакать. — Не думала я, что мой мальчик из-за какой-то гадкой женщины пойдет против матери.

— Не начинай, пожалуйста, мама! Я больше не твой «мальчик». Я взрослый. И я не иду против тебя… Просто я устал до смерти от всех неурядиц. Хватит с меня…

Она вытерла глаза уголком своего смешного пестрого капота и жалобно произнесла:

— Я не хочу будить отца. От него в таких случаях мало толку.

Филипп мысленно не согласился с нею и подумал: «Отец, пожалуй, оказался бы сейчас толковее нас обоих».

— Я сейчас оденусь, — продолжала Эмма, — и поеду к детям. Тебе тоже надо переодеться во что-нибудь сухое.

Она решительно встала и сразу превратилась в человека действия.

— Я возьму на себя заботу о близнецах.

— Нет, — быстро ответил Филипп. — Это мое дело.

— Ты не умеешь даже кормить их из рожка.

— Умею… Я делал это в те вечера, когда Наоми уходила петь. Я не хочу, чтобы ты ехала ко мне… Я хочу остаться с ними один.

— Филипп!.. Я твоя мать… Это мое место…

— Я хочу остаться с ними один.

У него был такой безумный вид, что она схватила его за плечи и сказала:

— Надеюсь, ты не задумал какой-нибудь глупости?

— Я ничего не задумал и, вообще, не знаю, о чем я думаю. Мне невыносима мысль о том, что она убежала, о том, что мы так плохо обращались с ней… Если ты боишься возможности моего самоубийства, то успокойся. Я не могу покончить с собой: я должен заботиться о маленьких Филиппе и Наоми. Если бы не они… то неизвестно, что бы я сделал.

В истерическом порыве она бросилась ему на шею, крича:

— Филипп! Филипп! Мой мальчик! Не говори таких вещей, — это не ты говоришь их. Это кто-то другой… чужой… Кто-то, кого я не знаю… — Она стала с силой трясти его. — Филипп! Филипп! Очнись! Стань опять самим собой. Ты слышишь меня, милый? Ты все еще любишь меня. Скажи мне, что у тебя на сердце… что говорит твой истинный голос.

Она так металась, что розовый кружевной чепец сполз ей на затылок, обнажив аккуратный ряд папильоток. Филипп не сопротивлялся ей. Он стоял холодный и замкнутый, засунув в карманы свои озябшие руки, чтобы отогреть их. Вдруг его рука прикоснулась к чему-то, вызвавшему в нем целую цепь воспоминаний, и, освободившись от своего оцепенения, он вытащил пару поношенных перчаток.

— Я, пожалуй, пойду теперь домой, — произнес он все тем же безразличным тоном. — Но перед тем как уйти, я должен передать тебе вот это от Мэри Конингэм. Ты, кажется, забыла эти перчатки у нее.

Этим он, как-будто, сказал ей: «То, что ты думала о Мэри и обо мне, правда; стало правдой!».

Странным, машинальным движением она взяла перчатки, и, не сказав больше ни слова, он вышел и закрыл за собой дверь. Она же снова опустилась на ступеньки и начала плакать и причитать:

— Боже мой! Боже мой! Чем я заслужила столько горя! О, господи, сжалься надо мной! Верни мне моего сына!

И вдруг, охваченная яростью, она стала рвать на клочки перчатки, как-будто в ее руках было живое тело Мэри Конингэм. Среди ее восклицаний и всхлипываний раздался голос с площадки лестницы:

— Ради создателя, Эмма! Что это там с тобой?

Это был Джэзон, стоявший в одной рубашке, с голыми до колен ногами.

— Ступай назад в постель, здесь холодно, как в погребе.

К тому времени, как Филипп достиг Низины, дождь начал ослабевать, и небо за заводами и замком Шэнов с приближением рассвета приняло холодный, серый оттенок. Близнецы не спали и кричали благим матом. Разведя на кухне огонь, Филипп нагрел им молока и этим успокоил их. Потом только он сменил свое намокшее платье. Старое ощущение загрязненности вновь овладело им и даже сильнее, чем в день сцены в пивной Хенесси. Раздевшись и сильным трением согрев свое тело, он набрал в кухне горячей воды и, стоя в тазу около люльки, откуда он мог достать рожки, когда они выпадали из слабых детских ручонок, он основательно