Правило 24 секунд - Юля Артеева

Все еще иду за ней и несу в руках кроссы. Закусываю щеку изнутри и затем поджимаю губы. Да, это было крайне тупое решение. И мне жаль, что она так говорит обо всех девочках из группы. Та, что запала на Кирилла, вообще на «давалочку» не похожа.

– Я виноват, – повторяю за Бахман негромко.

– Да, скажи мне что-нибудь, что я не знаю!

– Оль, – вздыхаю и пытаюсь снова начать разговор, хоть понимаю, что она немного не в том состоянии, – это был тупой поступок, прости. Но ты мне сказала, что я малолетка и у нас ничего не может быть. Как я должен был себя чувствовать? Как, по-твоему, я до сих пор себя чувствую?

Бахман останавливается, смотрит куда-то вниз. Затем резкими, раздраженными жестами стягивает носки и вышвыривает, не глядя, куда-то в траву. Их я уже не подбираю, не такая уж важная потеря.

И Леля продолжает идти босиком по дороге. Следующие несколько минут проводим в молчании. Слушаю, как шаркают ее джинсы об асфальт. Хорошо, что после жаркого дня он еще не остыл. А потом она резко оборачивается, и я замечаю, как дрожит ее подбородок.

Моя девочка произносит срывающимся голосом:

– Фим… не надо тебе быть со мной. Я сама не знаю, что делаю. Лучше найди девушку себе по возрасту. И чтобы была нормальной. Боже… Нет, забудь. Забудь, что я сказала! Не смей никого трогать!

Оля вдруг содрогается от рыданий, и я бросаюсь вперед, чтобы крепко ее обнять. Она плачет, трясется и бормочет:

– Тронешь, и я умру.

– Лель, есть только ты.

– Ты врешь! – стонет она мне в плечо.

– Бахман, из нас двоих только ты больная.

– Я здоровая. Это ты проверься. Так много половых партнеров… ну… не к добру.

– Какая же ты стерва, – смеюсь и качаю головой.

Моя она. Моя. Сдохну, но не позволю ей уйти. По судьбе так написано. Я эту идею всей душой ненавижу, но именно сейчас отца гораздо лучше понимаю.

– Ты маленький, Наумов. Ты со мной не справишься, я сама не справляюсь.

– Господи, да замолчишь ты или нет?! – рявкаю я и, обхватив подбородок Лели пальцами, снова жестко и резко прислоняюсь своими губами к ее. Только бы не говорила больше ничего. Только бы затихла.

-… .-.. .. …– .

А потом я провожаю ее домой, вручаю в руки отцу, который, судя по всему, совсем не удивлен состоянию дочери. Он смотрит на меня, вздыхает, уточняет зачем-то:

– Ефим?

– Да, здравствуйте.

– Спасибо.

– Ее укачало в такси, – предпринимаю совсем уж тупую попытку отмазать Бахман.

Но от нее так перегаром разит, что Антон Игоревич мне, конечно, не верит. Усмехается мрачно, пожимает руку и закрывает дверь.

И я снова чувствую себя тупым мальцом. Ни мнения, ни авторитета. И почему я решил, что Бахман будет со мной?

Леля

Едва проснувшись, я чувствую острое чувство вины. Где-то читала, что это естественный спутник похмелья, и у него даже есть свой термин – шеймовер. Наличие отдельной терминологии, честно говоря, мое состояние нисколько не облегчает. Голова и так трещит, а когда на нее обрушиваются воспоминания вечера, и вовсе раскалывается надвое.

Боже, ну что за дура.

Разлепив веки, я пытаюсь собрать себя в кучу. Оказывается, сплю поверх одеяла в джинсах и в свитшоте Ефима. На столике у кровати стоит бутылка минералки и лежит обезболивающее. Папа всегда так делает.

А потом лишает меня тачки на пару недель. Дает понять, что заботится, но поведение мое не одобряет.

Я скручиваю крышку, которая с трудом мне поддается. Силы в руках вообще нет. Проглатываю таблетку и долго пью, приподнявшись на локте. А потом падаю обратно в кровать.

Ладно, я дала себе фору, а теперь пришло время порыться в памяти, чтобы понять, какие претензии выкатила Наумову в этот раз.

Пока морщусь от череды неловких воспоминаний, я натягиваю на нос ворот его кофты и глубоко вдыхаю. Тело реагирует автономно, без участия мозга. Волна сладких мурашек несется с затылка и ниже, покрывая каждый миллиметр. Я зажмуриваюсь.

Чтоб он провалился, это мальчишка.

Только пахнет он почему-то самым настоящим мужчиной.

Взбесившись на саму себя, поворачиваюсь на бок с приглушенным стоном и подтягиваю колени к подбородку. Ненавижу! Кобеля Ефима ненавижу, а свою реакцию на него – тем более!

Тем не менее прижимаю ткань к носу и жадно дышу. Мне кажется, что его запах от меня сбегает, и я отчаянно хочу задержать этот магический афродизиак.

Боже. Меня точно посадят. Постучат в дверь прямо сегодня, закинут в бобик и предъявят за растление малолетних. И им там, конечно, будет пофиг на то, как Ефим пахнет.

Разозлившись, в несколько рывков снимаю с себя свитшот и швыряю в стену. Обнаруживаю, что на мне нет белья и заворачиваюсь в одеяло, мечтая умереть. Он с собой мой лифчик унес? Вроде бы положил в карман. Интересно, насколько стремно будет попросить свое белье обратно?

В отчаянии трясу головой. Хуже и быть не может. Обшариваю постель вокруг себя в поисках телефона и нахожу его в заднем кармане джинсов. Собираюсь прошерстить интернет на предмет того, что в действительности означает возраст согласия, но вижу сообщения от Фима. Помедлив, открываю наш диалог.

Как ты, конфета?

Напиши мне как проснешься.

Если что, я сказал твоему отцу, что тебя в тачке укачало. Вряд ли он поверил, но можешь попробовать использовать этот аргумент.

Кстати, Лель, красивый лифак…

Ты извращенец!!!

Верни мне мое белье и не смей разглядывать!

После нашей свадьбы отдам. Как себя чувствуешь?

Ты душевнобольной.

Душа болит, это правда. Скучаю, Оль

Я засовываю телефон под подушку и вдруг начинаю плакать. Искренне и горько, еще на волне вчерашних коктейлей. Потом встаю, снова натягиваю на себя проклятый свитшот и продолжаю рыдать. От того, как сильно Ефим мне нравится, как отчаянно я его ревную, как тупо себя веду, как безумно запуталась.

Ба, моя милая, почему именно это мы не успели с тобой обсудить. Почему так страшно остаться одной сейчас?

В дверь спальни решительно стучат. Отец выполняет необходимые правила приличия, но ответа не ждет, сразу открывает и спрашивает:

– Встала?

Я вытираю нос пододеяльником и молчу.

Папа продолжает:

– Ключи от машины забираю. Возьмись за голову, пожалуйста. Скоро учебный год, в конце концов!

Я всхлипываю и прижимаюсь лицом к подушке. Пошел бы этот учебный год!

– Оля… Не