Сто провальных идей нашего лета - Екатерина Геннадьевна Боярских

— Вомбаты! Я знаю, вы коварны! Вы помешаете моему упокоению! Вы, думаю, нагрянете.

— Я не нагряну, — один говорит. — Не помешаю.

— Я только случайно нагрянуть могу, — другой поддакивает.

Стало тут волку обидно, хоть плачь.

— Обидно! — говорит. — Обидно! Даже вомбат никакой не нагрянет, сна не нарушит, покоя не потревожит. — И уснул стремглав, от обиды-то.

Проснулся — голоса. Вомбат какой-то с головным мозгом беседует. Как звезда с звездою говорит.

Головной мозг ему в лоб:

— Вомбат ты или нет?

— А то ж!

— Да какой же ты вомбат? Ты вглядись, всё вокруг загажено — а лицо у тебя белое, чистое! Красный фломастер на что?

— Ты прав, головной мозг! — отвечал вомбат и немедленно расписал себя фломастером. Несмываемым, заметим.

А мозг как подпрыгнет, как заорёт:

— Что ты наделал? Что у тебя с лицом?

Поглядел на мозг вомбат и не узнал его:

— Нет, это не я! — говорит. — Это сверх-я какое-то... ааа! Вот ты где, волк, притаился, головным мозгом прикинулся злодейски!

— Да я-то тут при чём? — мрачно волк отвечает, оттирая с мордаса вомбатского иероглифы «остроумие», «сообразительность» и «кукушка гиблая». — Мозг тобой руководил, с мозга и спрашивай.

— Вот так всегда — сперва нарожают, потом угрожают! — верещит остроумие. — Головным мозгом моим меня же попрекают! — верещит сообразительность. А кукушка гиблая знай попискивает и ушами прикрывается.

Сказка началась неоригинально — с того, что волк проснулся. Проснулся и пошёл по ондатра. Инстинкт у него: некоторые первым делом в туалет, иные на кухню, иные покурить, а волк сразу по ондатра. А ондатр известно что. Лежит в одеялах, сам на себя не похож. Волк и не узнал его. Бывает с утра.

— Ты кто? — законно волк интересуется. — Ты репа, на грядке растущая? Снегами покрытая, дождьми не умытая? Лежащая на поле, укрымшись с головой?

Молчит репа, знак согласья подаёт.

— Ладно, репа. Ты тогда лежи, а я тебе песенку спою.

И запел:

Ох ты репа моя репа, репа вековая,

отчего ж ты, чудо-репа, сонная такая?

Ох ты репа моя репа, репа многолетняя,

солнце светит в левый глаз, о весенне-летняя.

Встал над репою родитель, «ёксель-моксель» говорит,

вся душа его пылает, вся душа его горит.

Репа в садик не идёт, даже не умоется,

жизнь растительну ведёт, дышит и покоится.

Но весной проснётся репа, и возобладает,

и ботвой навстречу солнцу снова замотает.

Пел волк, а репа тем временем активность проявляла, в одеяло ввинчивалась, глаза покрепче закрывала.

— Да как ты, репа, смеешь? Ты что, частушку за колыбельную принимаешь? Так знай же! Опознай же плясовой напев!

Но репа не опознавала, и волк тоже с трудом уже опознавал. Никто и не заметил, как на грядке стало две репы. Одна большая, другая маленькая. Дышат и покоятся, песни репские поют.

Ох ты репа моя репа, долговяза и бела,

Ты, как доля моя, репа, нереально тяжела.

Ох ты репа моя репа с розовыми ушками,

Скоро в детском огороде ты зажжёшь с подружками.

Муха Цеце мимо пролетала, видит — непорядок.

— О, — говорит, — привет, волк. Чего лежишь на грядке?

— Ондатра я бужу. Методику разрабатываю.

— И что? Разговаривает?

— Нет. Только звуки издаёт, отражающие его истинную сущность.

Поглядела муха на эту картину кисти Репина, взвизгнула и улетела от греха, но устыдить успела. Устыдился волк, стал репу полоть и окучивать. А сам рассказывает правдивые истории между делом (учёные установили, что если с репой разговаривать, она растёт лучше, ботвой приветливей колышет).

— Вот слушай, как дело было. Уложил дед репку. Выспалась репка большая-пребольшая. Стал дед репку будить. Будит-побудит, побудить не может. Позвал дед бабку. Бабка за репку, дедка за репку, будят-побудят, побудить не могут. Дед плачет, баба плачет, а репа лежит и кудахчет. Позвала бабка внучку. Внучка за репку, бабка за репку, дедка за репку, будят-побудят, побудить не могут. Позвала внучка Жучку. Прибежала Жучка, ударилась оземь, обернулась Зигзагом МакКряком. Зигзаг пикирует, внучка за репку, бабка-дедка... будят-побудят, побудить не могут! Кликнула Жучка кошку, а кошка мышку. Мышка за репку, кошка за репку, жучка за репку, внучка за репку, бабка за репку, дедка за репку, все за репку... Будят-побудят, будят-побудят — пробудили репку!

Вздребезнулась репка, сопритюкнулась... и пробудилась.

И пошли они в направлении детского огорода, рассказывая правдивые и лживые истории, распевая громкие и тихие песни.

Хорошо под небесами, словно репа с парусами, словно мыши с ушесами, плыть куда глаза глядят по дороге с облаками, по дороге с облаками...

Ах, друзья мои волшебные и товарищи печальные! Эх, бобры-первопечатники, нежные ондатровидные подруги человека! Жить-то как хорошо! Вот, казалось бы, такой заурядный предмет, как ноги. Думаете, они нехороши? А неверно! Хороши ноги, и ноги — это хорошо. Их протянуть можно в любое время суток. Протянул как-то волк ноги поутру где-то между кроватью с ножками и кроватью без ножек...

Тут в нём сразу Шехерезада проснулась и решила заодно историю рассказать про кровать с ножками. Её адресно выбросил товарищ Незайчик. Выбрасывает, а сам говорит тексты рекламные:

— Кровать — потрясная, берите! Новая она, хорошая — как Великая китайская стена, ей-богу!

Волк с ондатром и решились. И вот тащат волк с Незайчиком кровать, ножками в направлении волшебного леса, разговоры разговаривают. Дуб-Первопредок вокруг шумит, ветвями помавая.

— Я, — Незайчик говорит, — помню эту кровать как родную с самого своего незаячья детства. Она всегда такая новая, хорошая была!

Тут волк как взвизгнет:

— А, а! Твоё ж незаячье детство! Когда ж оно было-то! — и понял, что обрёл, да поздно. Она уж есть. И славная кровать оказалась — добрая, удойная и с потенциалом. Надо на баррикады — пойдёт на баррикады, надо на огороды — на огороды. На хороводы тоже согласная. Золото, а не кровать, хороша, как жизнь моя. С нею рядом волк и проснулся. Просыпаться полезно, а по утрам ещё придумывается всякое.

Как-то кныску изобрели, животное с носиком, уточняющая реплика — с холодным длинным носом.

А дело было так: проснулся волк, глядит — ондатр суровый, ондатр-бодряк со своим верным другом и оруженосцем Насморком.

— Ну и кто здесь