Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

до того, как пороки Кевина стали общенациональными новостями, мой брат Джайлс, когда бы ни спрашивал о нем, каждый раз словно выуживал у меня какие-то гадкие истории, которые подтвердили бы его личное предвзятое мнение. К Кевину трудно было испытывать симпатию, еще труднее было его любить, но в этом смысле он идеально подходил людям, подобным его матери. Любить Кевина было так же трудно, как найти ресторан с хорошей едой в Москве, снять дешевое жилье в Лондоне или отыскать коммерческую прачечную-автомат в Бангкоке. Но я ведь вернулась в Соединенные Штаты, я размякла. Так же, как я иногда впадала в рациональность и заказывала готовый карри с лепешкой в качестве гарнира вместо того, чтобы часами тушить на плите цыпленка с куркумой, – вот так же я выбрала спокойную отраду в виде покладистой, готовой дочери, вместо того чтобы на медленном огне размягчать жесткий характер трудного сына. Я решала сложные задачи большую часть своей жизни; я устала и в последнее время проявляла слабохарактерность – в духовном смысле я потеряла форму.

Но для потока эмоций совершенно естественно следовать по пути наименьшего сопротивления. К моему удивлению, когда я укладывала Селию, она спала – думаю, мы и в самом деле растили «слабака». Кевин поднимал визг при возникновении у него любой мыслимой потребности, Селия же покорялась любым видам материальных лишений и редко при этом хныкала или ворочалась; она могла часами мариноваться в мокром подгузнике, если я забывала его проверить. Она никогда не плакала от голода, но при этом всегда брала грудь, и поэтому мне пришлось кормить ее по графику. Наверное, я была первой в истории матерью, которая огорчалась, что ее ребенок недостаточно часто плачет.

Безутешное младенчество Кевина плавно перешло в абсолютную скуку; Селию же зачаровывала любая побрякушка. Она приходила в одинаковый восторг от кусочка цветной папиросной бумаги и от дорогого перламутрового мобиля, висевшего над ее кроваткой; ее без разбора очаровывала вся вселенная тактильных ощущений, что довело бы до умопомрачения твоих работодателей с Мэдисон-авеню. По иронии судьбы, для девочки, которую было так легко порадовать, станет трудно покупать подарки, потому что она была совершенно одержима теми игрушками, которые у нее уже были. Когда она стала постарше, она так страстно привязывалась к потрепанным мягким игрушкам, что казалось, подаренные ей новые плюшевые создания повергают ее в смятение: как будто она, как и ее отец, боялась, что увеличение ее маленькой семьи подвергнет опасности предыдущие, более ранние связи. Новые мягкие игрушки допускались в ее вечерние объятия только после того как доказывали свою состоятельность потерей уха или вступали в ненадежный смертный мир, получив крещение в виде пятна от пюре из брокколи. Когда она начала говорить, то доверчиво сообщила мне, что всегда старается играть с каждым животным в своем плюшевом зверинце ежедневно, чтобы никто не чувствовал себя брошенным и не ревновал. Любимыми игрушками – теми, которые она всегда наиболее яростно защищала, – у нее были те, которые (благодаря Кевину) оказались сломаны.

Возможно, для тебя она была слишком уж девочкой, да и мне самой были незнакомы ее женственная робость и деликатность. Ты, наверное, предпочел бы бойкую, бесстрашную девочку-сорванца, которая заставляла бы тебя гордиться тем, что она покоряет вершины в детских игровых городках, борется на руках с мальчишками и объявляет гостям, что собирается стать астронавтом, – эдакая любящая покувыркаться проказница, которая бы расхаживала по дому в ковбойских чапах[182], измазанных машинным маслом. Может, и мне бы пришлась по нраву такая девочка, но у нас родилась совсем другая дочь.

Вместо этого Селия любила надевать кружевные платья и красить губы помадой, которой сама я очень редко пользовалась. Но ее «девочковость» не ограничивалась тем, что ее пленяли украшения на моем туалетном столике или ковылянием в моих туфлях на высоких каблуках. Она выражалась в большей слабости, зависимости и доверии. У нее было очень много замечательных качеств, но не было силы характера. Она боялась множества вещей: не только темноты, но также и пылесоса, подвала и канализации. Желая угодить, на горшок она пошла задолго до двухлетнего возраста, однако до самого детского сада боялась заходить в туалет в одиночестве. Однажды она увидела, как я открыла и выбросила упаковку заплесневевшего йогурта, и потом долгие недели не подходила к холодильнику и не прикасалась ни к каким субстанциям типа ванильного пудинга или даже белой плакатной краски, которые внешне напоминали йогурт. Как и многие дети, она была очень чувствительна к текстуре – несмотря на то, что Селия терпимо относилась к грязи, она очень ругала то, что сама называла «сухогрязь», произнося это как одно слово: мелкий илистый грунт, пыль на линолеуме и даже обычную муку. В первый раз, когда я решила научить ее раскатывать тесто для пирога, она стояла пораженная ужасом посреди кухни, испачканные мукой руки были вытянуты в стороны, пальцы растопырены, а глаза широко раскрыты. Селия всегда выражала ужас молча.

В том, что касается еды, мне потребовалось некоторое время, чтобы выявить то, что вызывало у нее сильное отвращение. Ей очень не хотелось выглядеть привередой, и поэтому она заставляла себя давиться всем, что ей предлагали, если только я не обращала внимания на ее втянутые плечи и подавленную отрыжку. Она испытывала отвращение ко всему, в чем были «комки» (тапиока, пумперникель[183] с изюмом), «слизь» (окра, помидоры, загущенные крахмалом соусы), или «шкурка» («резиновое» желе на донышке стаканчика, остывшая коричневая поверхность в кружке с горячим какао, даже неочищенный персик). Хотя я испытывала облегчение от того, что теперь у меня ребенок, у которого вообще есть вкусы, – Кевину я могла бы готовить еду из цветного воска – она так тряслась перед этими видами пищи, так бледнела и потела, словно эта еда была готова съесть ее саму. Для Селии все ее окружение являлось одушевленным, и у каждого комка тапиоки была плотная, тошнотворная маленькая душа.

Знаю, тебя это раздражало: нужно было не забывать оставлять включенным свет в коридоре или вставать среди ночи, чтобы проводить ее в туалет. Ты не раз обвинял меня в том, что я с ней слишком нянчусь, потому что потакать страху – значит подкармливать его. Но что мне было делать, когда я обнаружила четырехлетнюю девочку в коридоре в три часа ночи, замерзшую в своей ночнушке и держащуюся руками между ног? Мне оставалось только просить ее всегда, всегда будить кого-то из нас, если ей нужно ночью пописать. Кроме того, Селия боялась такого множества разных вещей, что, возможно, в своих собственных глазах она была храброй. Какое количество других ужасных текстур и темных углов могло ее пугать, но она тихо и смело сама шла им навстречу?

Однако я провела границу, когда ты заявил, что она «прилипчивая». Ведь это безобразное слово – оно описывает источаемую сердцем сладость как липкую, докучливую субстанцию, которую нельзя с себя стряхнуть. И даже если «прилипчивость» не являлась бы просто гадким названием самого ценного качества на свете, она все же подразумевает недопустимо непрестанные требования внимания, одобрения и энтузиазма в ответ. Но Селия ни о чем нас не умоляла. Она не донимала нас просьбами пойти посмотреть, что она построила в детской, не дергала и не теребила нас, когда мы садились почитать. На любое мое непрошеное объятие она отвечала с благодарным пылом, который словно говорил о том, что она этих объятий недостойна. После того как я вернулась к работе в «КН», она никогда не жаловалась на мое отсутствие, однако лицо ее серело от горя, когда я оставляла ее в детском саду, и вспыхивало как новогодняя елка, когда я приходила домой.

Селия не была прилипчивой. Она просто была ласковой и любящей. Иногда в кухне она обвивала руками мою ногу, прижималась щекой к моей коленке и удивленно восклицала: «Ты мой друг!» И все же, каким бы трудным для тебя ни было ее появление, ты никогда не был настолько бесчувственным, чтобы не считать такие проявления чем-то трогательным. И в самом деле складывалось впечатление, что подтверждения того, что мы ее друзья, приводили ее в гораздо больший восторг, чем общие и довольно абстрактные заверения в родительской любви. Хотя я знаю, что ты считал Кевина гораздо более умным из них