Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

или смущение, и я ответила, что вообще-то он выглядел так, словно его это совершенно не впечатлило. Ты рассмеялся, а я печально спросила: что же его вообще может впечатлить, если не впечатлило это?

Однако второй этап разговора о половой жизни должен был оказаться более сложным.

– Кевин, – начала я следующим вечером, – ты помнишь, о чем мы говорили вчера? О сексе? Знаешь, мамс и папа тоже иногда этим занимаются.

– Зачем.

– Во-первых, чтобы с нами смог оказаться ты. Но может, тебе будет приятно, если с тобой рядом окажется еще кто-то. Разве тебе никогда не хотелось, чтобы в доме был кто-то, с кем ты сможешь играть?

– Нет.

Я наклонилась к игровому столику, за которым Кевин методично, по одному разламывал на кусочки набор из 64 цветных мелков.

– Что ж, компания у тебя все-таки будет. Маленький брат или сестра. И может оказаться так, что тебе это понравится.

Он бросил на меня долгий кислый взгляд, но особо удивленным не выглядел.

– А если мне не понравится.

– Тогда будешь привыкать.

– Если к чему-то привыкаешь, это совсем не значит, что оно тебе нравится.

Он добавил, сломав мелок цвета фуксии:

– Ты ведь привыкла ко мне.

– Да! – ответила я. – А через несколько месяцев мы все привыкнем к кому-то новому!

Чем короче становится мелок, тем труднее ломать его дальше, и пальцы Кевина теперь боролись с одним таким упрямым обломком.

– Ты об этом пожалеешь.

Наконец мелок сломался.

Я попыталась вовлечь тебя в обсуждение имен, но тебе было все равно; к тому времени началась война в Персидском заливе, и тебя невозможно было оторвать от новостей на CNN. Когда Кевин заваливался рядом с тобой на диван, я замечала, что все эти мальчишеские штуки – генералы и пилоты истребителей – захватывали его не больше, чем песенка про алфавит, хотя он и выказывал не по годам раннее понимание природы атомной бомбы. С нетерпением, вызванным медленным течением постановочного боя, он ворчал:

– Не понимаю, зачем Колин Пауэлл возится со всем этим сбродом, пап. Поджарить их атомным оружием! Это бы показало иракцам, кто главный.

Ты посчитал, что это очень мило.

В духе честной игры я напомнила тебе о нашей давней договоренности и предложила дать нашему второму ребенку фамилию Пласкетт. Не говори ерунды, отмахнулся ты, не отрывая глаз от противоракетного комплекса на экране. Двое детей с разными фамилиями? Люди будут думать, что одного из них усыновили. По поводу выбора имени ты проявил ту же апатию. Любое, какое тебе нравится, Ева, сказал ты, взмахнув рукой; я на все согласен.

Поэтому для мальчика я предложила имя Фрэнк. Для девочки я намеренно отказалась от Карры или Софии из поверженного клана моей матери и обратилась к поверженным в твоей семье.

Смерть твоей тети Селии, бездетной младшей сестры твоей матери, больно ударила по тебе двенадцатилетнему. Часто бывавшая у вас сумасбродная тетя Селия имела игривую склонность ко всему оккультному: она подарила тебе волшебный шар, который предсказывал судьбу[180] и с которым ты и твоя сестра устраивали мрачные сеансы, еще более восхитительные из-за того, что их не одобряли ваши родители. Я видела ее фотографии; она была трогательно некрасивой, с широким ртом и тонкими губами, но с пронзительным взглядом ясновидицы, одновременно смелым и немного испуганным. Как и я, она любила приключения, и умерла молодой и незамужней после восхождения на гору Вашингтон[181] в компании лихого молодого альпиниста, на которого у нее были серьезные виды; она погибла от гипотермии, когда их группа внезапно попала в снежную бурю. Однако ты раздраженно отмахнулся от этого посвящения, словно я пыталась заманить тебя в ловушку при помощи сверхъестественных умений твоей тети Селии.

Со второй беременностью у меня было гораздо меньше ограничений, а поскольку Кевин был уже во втором классе, я могла больше заниматься «Крылом Надежды». С ребенком я чувствовала себя менее одинокой, а если говорила вслух в те моменты, когда ты был на работе, а Кевин – в школе, то у меня не возникало ощущения, что я разговариваю сама с собой.

Конечно, во второй раз это всегда проходит легче. Я уже была достаточно умна, чтобы попросить анестезию, хотя, когда подошло время, Селия оказалась такой крошечной, что я, наверное, обошлась бы и без обезболивания. Я также была достаточно умна, чтобы не ожидать ослепительного извержения вулкана чувств при ее рождении. Ребенок есть ребенок, каждый из них чудесен по-своему, но требовать мгновенной трансформации сразу после родов означало бы возлагать слишком тяжелое бремя и на этот маленький сморщенный сверток, и на его измотанную немолодую мать. И все же, когда 14 июня она запросилась на свет на две недели раньше срока, я не могла не прийти к выводу, что так она проявляет нетерпение – точно так же я когда-то решила, что Кевин проявляет неохоту, когда он затянул с рождением на те же две недели.

Есть ли у младенцев чувства еще в момент появления на свет? Исходя из своего скромного опыта с двумя детьми, я верю, что есть. У них еще нет названий для этих чувств, и в отсутствие разделяющих ярлыков, они, возможно, испытывают смесь эмоций, в которой легко уживаются противоположности: там, где я, вероятно, почувствую себя встревоженной, младенец вполне может чувствовать себя обеспокоенным и расслабленным одновременно. И все-таки при рождении обоих своих детей я мгновенно могла различить доминирующий эмоциональный тон, словно верхнюю ноту в аккорде или цвет переднего плана на холсте. У Кевина этот тон был высоким и резким – таким, какой издает тревожный свисток; цвет был пульсирующим красным, словно артериальная кровь, а главным чувством была ярость. Пронзительное звучание и пульсация этого неистовства не были неисчерпаемыми, поэтому с возрастом звук снизился до ровного воя автомобильного клаксона; цвет постепенно сгущался, пока не потемнел до застойного черно-пурпурного оттенка печени; а главная эмоция утихла и из судорожной ярости превратилась в постоянное, неослабевающее недовольство.

Однако, когда появилась Селия, пусть окровавленная и со свекольного цвета личиком, цвет ее ауры был нежно-голубым. На меня снизошла та же безоблачная небесная лазурь, которая приходила, когда мы с тобой занимались любовью. Селия не плакала, когда появилась на свет; если она и издавала некий символический звук, то это была тихая, бессвязная мелодия странника, находящегося вдали от дома, который наслаждается прогулкой и не думает о том, слушает ли его кто-нибудь. Что касается преобладающей эмоции, исходившей от этого слепого создания – ручки ее не хватали воздух, а словно с интересом путешествовали по нему; ротик, найдя грудь, тут же принялся сосать – этой эмоцией была благодарность.

Не уверена, смог ли ты сразу ощутить отличие; но, когда Селия была накормлена, пуповина перерезана, когда ее обтерли и протянули ее отцу, ты все-таки вернул ее мне довольно быстро. Может быть, тебя все еще раздражала моя самонадеянность, а может, совершенство твоей дочери привело тебя в еще большее смятение, как живое свидетельство того, что мой обман был оправданным. Как бы то ни было, последующие годы подтвердят мои догадки: ты видел разницу между детьми, и эта разница тебя злила. Я могу вообразить, как бы ты ощетинился таким же сопротивлением, если бы после долгих лет жизни в нашем обывательском Доме Мечты ты вошел бы в тот, викторианский, с качелями на веранде, кухонным лифтом и балюстрадой из красного дерева – и узнал бы, что дом продается. Ты бы пожалел, что вообще его увидел и что-то в тебе слегка бы его возненавидело. А когда ты вернулся бы в наш банальный кафедральный собор из тика, с твоих глаз упала бы пелена, и ты бы увидел перед собой лишь гору претенциозного шлака, а твоя мужественная способность сглаживать и округлять была бы покалечена на всю жизнь.

Это единственное объяснение, которое я могу найти для твоего прохладного отношения к Селии, потому что ты с сомнением взял ее на руки и старательно избегал смотреть на нее теми долгими эмоциональными взглядами, во время которых, по утверждению Брайана, родители влюбляются в своих детей. Думаю, она тебя испугала. Думаю, ты расценил притяжение к своей дочери как предательство.

Роды прошли так гладко, что я провела в больнице одну-единственную ночь, и ты взял с собой Кевина, чтобы забрать нас оттуда. Я нервничала, потому что очень опасалась того, какую ярость может вызвать у первенца ожидание вторжения