В деревне - Иван Потрч

— Пришел, значит?

Я ощетинился, а в душе у меня все затрепыхалось, молча проглотил слюну.

— Да, пришел! Еще немного, и нам вовсе нечего будет надеть: всему приходу известно, что мы погорели.

Вся обстановка да и Михорич, стоявший посреди комнаты, заложив руки за спину, и пристально на меня глядевший, выводили меня из терпения.

— Ну-ка, не ершись! — неторопливо начал он. — Да, вы погорели, знаю, только тебе, Хедл, еще разок погореть придется!

Я смотрел ему в глаза, понимая, что он имеет в виду, но не мог пошевелить ногами — они словно бы приросли у меня к полу. Я смотрел на него, и в голове у меня вдруг все смешалось, и мне почудилось, будто голос Михорича доносится откуда-то издалека.

— Рошкарица, дай ему ордер! Уже оплачено, Топлечка оплатила. А ты, Хедл, загляни-ка ко мне. Слышишь, Хедл?

Да, я слышал его, я взял бумажку со стола у женщины, снял шляпу и через настежь раскрытую дверь вступил туда, куда вышел Михорич. Он остановился, поджидая меня.

Помещение было побольше и подлиннее первой комнаты, середину его почти от самой противоположной стены до двери занимал длинный стол. Михорич сел у дальнего его края и рукой пригласил меня сесть, я поместился у самой двери, прямо напротив него. Он зажег сигарету, катанул по столу еще одну — мне — и крикнул:

— Рошкарица, закрой дверь!

Слышно было, как женщина тяжело приподнялась со своего стула, подошла к двери и, видно, хотела Михорича о чем-то спросить, но председатель отмахнулся: дескать, затворяй, что и было исполнено. Он уперся локтями в стол, потом вытянул руки плашмя, точно отвешивал столу пару пощечин, и выложил мне прямо в лицо, поскольку мы сидели друг напротив друга:

— Топлечка, Зефа, приходила ко мне. Сам я ее позвал, люди много болтают, но мы живем в Гомиле, а не в Турции.

— В Турции?

Я поднял на него глаза: должно быть, взгляд у меня был идиотский, потому что Михорич схватил пепельницу, с треском переставил ее на другое место и строго, решительно сказал:

— Не смейся, парень! — И умолк, словно затрудняясь, как продолжать, огонек сигареты дважды или трижды вспыхнул у него на губах, однако он молчал.

— Вот что я хотел тебе сказать, — начал он после паузы, — этому… этому… этому у вас там на Топлековине надо раз и навсегда положить конец!

Я вздрогнул, взгляд мой скрестился с напряженным взглядом Михорича, и я вдруг почувствовал, что лишился всякой воли, все то упрямство, которое наполняло меня, вдруг вышло вон.

— Я тебя спрашиваю: у тебя хоть капля мозгу есть? Ну, Хедл? Южек?

— Да ведь… — Я чуть не заплакал: последние слова его, обращенные ко мне, ужасно вдруг меня растрогали.

— Ребенок, девочка у Зефы твоя? — продолжал он.

Я мял пальцами сигарету бесконечно долго и молчал, хотя чувствовал, что ему нужен ответ. Потом я взглянул на него: пощады не было, он пристально глядел на меня, ждал.

— Моя… — прохрипел я.

— Ладно, случается… Нужно это было или нет, меня не интересует. Одним дитятей больше или меньше — на таком хозяйстве незаметно, лучше больше иметь, чем нужду испытывать.

Теперь я понимал, что смогу ему отвечать, но мне стало самого себя жалко и глаза мои увлажнились.

— Но вот что мне хотелось бы знать, вот о чем ты мне скажи! Топлечка здесь была у меня и всякого тут наболтала. Старую, ты, парень, не думаешь себе на шею взять?

— Эх!.. — Мне только и оставалось, что вздыхать.

— Конечно, — добавил Михорич, — старая сама должна была мозгами раскинуть, не молодка.

У меня отлегло от сердца. Пока все напоминало рассуждения Рудла и его жены.

— Ну ладно, тут ясно. А что с Ханикой у тебя?

Я опустил голову, не имея сил взглянуть ему в глаза. Однако Михорич хотел все знать и повторил свой вопрос.

— Ничего… — пробормотал я.

— Не дури мне голову! Вся община знает, что вы творите на глазах у всех. Люди вы или скотина?

На это мне ему нечего было возразить, я молчал.

— Я прикидывал, уговаривал ее, вот и с Рудлом толковал, чтоб вам землю передать, да упрямая она, упрямая, как все Крефлы, и слышать не хочет о Хане, так и не смог убедить.

— Она такая, — согласился я, — такая она.

— Да, один черт с бабой сладит, ежели она рехнется, и целых два черта понадобятся, ежели она рехнется под старость! В отношении Ханы вот что я тебе скажу: если вы с ней родите ребенка, ты женишься на ней, хотя бы пришлось уходить в долину. А с твоей землей, у вас в доме, скорее всего, у тебя ничего не выйдет — к Хедловке, говорят, уже засылали сватов просить одну из девок. Дай бог ей тут чуть побольше счастья, чем с Лизой и Штрафелой вышло!

Он умолк, и некоторое время мы оба молчали.

— Ну вот, никогда все гладко не выходит, — заговорил он снова. — Знал я, чем это кончится. Если б старая Топлечка так не упрямилась… чем ты ей так досадил?

Он засмеялся, я в ответ тоже улыбнулся через силу.

— Эх, загнать бы мне вас в задругу, живите там, как хотите!

И мы опять ухмыльнулись друг другу. А потом Михорич стремительно встал и придавил в пепельнице свой окурок.

— Иди, — сказал он, внушительно и строго произнося каждое слово, — иди бросай Топлечек и мирись с матерью! Я с ней поговорю. И мы что-нибудь придумаем для сестры, что собирается замуж. А ты уходи, уходи подальше от этих женщин!

Я сидел, словно ноги отказались мне служить, а он приблизился ко мне вплотную и полушепотом, чтоб