Шоссе Линкольна - Амор Тоулз

— Ты хочешь драки, — сказал Таунхаус.

— Нет, — отмахнулся я. — Не драки. Драка подразумевает, что я попытаюсь дать сдачи. А я собираюсь просто стоять и не мешать тебе меня бить.

— Ты хочешь, чтобы я тебя ударил.

— Три раза.

— Да что ты мелешь? — сказал Морис.

Его недоверие переросло в неприязнь.

А вот толстяк трясся от беззвучного хохота. Чуть помедлив, Таунхаус повернулся к нему.

— И что ты об этом думаешь, Отис?

Отис покачал головой, утирая выступившие на глаза слезы.

— Не знаю, Ти. С одной стороны, это какой-то бред. С другой — если этот белый пацан притащился из Канзаса, только чтобы ты его побил, — по-моему, надо врезать.

Отис снова беззвучно засмеялся, а Таунхаус только покачал головой. Он не хотел этого. Я видел. И будь мы одни, он, скорее всего, отправил бы меня восвояси ни с чем. Но вот Морис уставился на меня с показным презрением.

— Если его не ударишь ты, это сделаю я, — сказал он.

«Опять он за свое», — подумал я. Морис, похоже, просто не понимает, как работает субординация. И что еще хуже, с таким бахвальством вызывается меня избить, словно Таунхаусу самому не под силу это сделать — и потому он мешкает.

Таунхаус медленно повернулся к Морису.

— Морис, ты мой двоюродный брат, но это не значит, что я не могу тебя заткнуть.

Морис так покраснел, что веснушек стало почти не видно. Настала его очередь смотреть вдаль и с грустью вспоминать лучшие времена.

Мне было его немного жаль — терпеть такое унижение у всех на глазах. Но я заметил, что его неблагоразумие распалило Таунхауса — и очень кстати.

Я выставил вперед подбородок и показал на него пальцем.

— Просто тресни мне, Ти. Что ты теряешь?

Как я и предполагал, от прозвища «Ти» он скривился.

Нисколько не хотелось выказывать неуважение Таунхаусу, но передо мной стояла непростая задача — заставить его меня ударить. Я знал, что, как только он ударит в первый раз, дальше будет несложно. Злиться он, может, и не злился, но обида наверняка осталась.

— Ну же, — сказал я и собирался было снова назвать его «Ти».

Но он ударил меня раньше. Удар пришелся точно, но, похоже, Таунхаус не вложился в него до конца — я только пошатнулся и отступил назад.

— Вот так, — подбодрил его я. — Отличный удар. А теперь изобрази что-нибудь в духе старого доброго Джо Луиса.

Так он и сделал. Я даже не успел подготовиться. Только что стоял и подстрекал его и вот уже лежу на тротуаре и чувствую тот странный запах, который чувствуешь только тогда, когда тебе съездят по черепу.

Упершись ладонями в асфальт, я поднялся с земли, встал на ноги и вернулся на прежнее место — прямо как Эммет.

Младшие чуть не запрыгали на крыльце.

— Врежь ему, Таунхаус, — закричали они.

— Он сам напросился, — сказал Морис тихо.

— Матерь божья, — потрясенно сказал Отис.

Хотя все четверо говорили одновременно, каждого из них я слышал так же ясно, как если бы они говорили по очереди. А вот Таунхаус — нет. Он вообще никого не слышал, потому что был не на Сто двадцать шестой улице. Он был в Салине. Вернулся в тот вечер, о котором поклялся не вспоминать, — вечер, когда Акерли выпорол его у нас на глазах. В Таунхаусе вспыхнул праведный огонь. Тот огонь, что утешает оскорбленный дух и уравнивает счет.

Третьим ударом — ударом снизу — он уложил меня на лопатки.

Это было красиво.

Таунхаус отступил на два шага, отдуваясь, по лбу его катился пот. Затем сделал еще шаг назад, словно боялся, что, останься он ближе, он ударит меня снова и снова — и не сможет остановиться.

Я миролюбиво помахал ему, признавая поражение. Потом не спеша, чтобы кровь не отхлынула от головы слишком резко, встал на ноги.

— Вот и все, — улыбнулся я, сплюнув кровь на землю.

— Теперь квиты, — сказал Таунхаус.

— Теперь квиты, — согласился я и протянул руку.

Таунхаус посмотрел на нее. Затем крепко сжал и посмотрел мне в глаза — словно мы два президента, только что подписавших соглашение о перемирии после долгих лет раздора.

В то мгновение мы были на недосягаемой высоте, и парни это понимали. Это было понятно по уважению, написанному на лицах Отиса и младших, а также по унылому виду Мориса.

Мне было жаль его. Уже не ребенок, но и на мужчину еще не тянет, для черного он слишком белый, для белого — слишком черный. Морису как будто не было места в мире. Хотелось взъерошить ему волосы и заверить, что однажды все будет хорошо. Но пора было двигаться в путь.

Отпустив руку Таунхауса, я приподнял воображаемую шляпу.

— Еще увидимся, дружище, — сказал я.

— Бывай, — сказал Таунхаус.

Свести счеты с оклахомцем и Акерли было приятно, потому что я знал, что вношу свою лепту в восстановление справедливости. Но то, что я чувствовал тогда, — ничто по сравнению с удовлетворением, которое испытал, позволив Таунхаусу свести счеты со мной.

Сестра Агнесса всегда говорила, что хорошие дела входят в привычку. И, видимо, была права: я уже отдал варенье Салли детям из приюта и теперь тоже вдруг кое-что решил.

— Эй, Морис, — позвал я.

Он взглянул на меня с той же неприязнью — однако и с некоторой неуверенностью.

— Видишь вон там голубой «студебекер»?

— Ну?

— Этот малыш твой.

Я бросил ему ключи.

Как бы мне хотелось увидеть его лицо, когда он их поймал. Но я уже отвернулся и шагал по Сто двадцать шестой улице, солнце светило мне в спину, и я думал: «Гаррисон Хьюитт, жди меня».

Эммет

Вечером без четверти восемь Эммет сидел в захудалом баре на окраине Манхэттена, перед ним на стойке — стакан пива и фотография Гаррисона Хьюитта.

Эммет глотнул пива и с интересом присмотрелся к фотографии. На ней привлекательный сорокалетний мужчина смотрит вдаль, повернувшись к камере боком. Дачес никогда не говорил, сколько его отцу лет, но по рассказам создавалось впечатление, что актерская карьера мистера Хьюитта пришлась на начало двадцатых. Да и сестре Агнессе показалось, что, когда он привез Дачеса в приют в сорок четвертом, ему было около пятидесяти. То есть сейчас мистеру Хьюитту должно быть около шестидесяти, а фотография уже двадцать лет как устарела. Возможно, фотографию сделали еще до рождения Дачеса.

Из-за того, что фотография была такой старой и актер на