В перспективе - Элизабет Джейн Говард

стаканы. Когда он наклонился над столом рядом с ней, чтобы налить ей бренди, она накрыла стакан рукой – слишком поздно, и бренди плеснулся ей на пальцы.

– Дорогой, вот вечно ты так – никогда не смотришь. – Она выговорила это так нерешительно, словно устраивала проверку на защищенность, что он растрогался. Беда с отношениями между людьми, думал он, в том, что чертов мяч вечно катится или летит в воздухе и никогда не остается тихо и мирно на попечении одного человека. Он сказал:

– Раньше ты облизывала каждый палец самым очаровательным и жадным образом.

– Я больше не очаровательна.

– Такие заявления делать о себе непозволительно. В наше время за подобную привилегию приходится дорого платить.

Она молчала, и он видел, что она все еще напряжена от нервной решимости. Он снова сел.

– Заканчивай.

– Это случилось только… – Ее голос, обычно такой ровный, звучал сбивчиво. Она начала заново: – Вся суть финала, которую тебе следует знать, – в том, что после долгих дней унизительной нерешительности я договорилась о встрече, чтобы сообщить ему, что все должно быть кончено. Для этого мне надо было с ним увидеться. Я представить себе не могла, как напишу такое, мысль о расставании в телефонном разговоре была невыносима – понимаешь, насчет его я тогда не догадывалась и думала, не знаю, почему, что это будет ему так же неприятно. Я согласилась выпить с ним в каком-то жутком отеле в Эрлс-Корте, где он остановился. Я не могла вообразить его там, но он ждал, точно такой же, как раньше, и вместе с тем чувствовал себя как дома. Меня он встретил так, будто я уходила всего на полчаса. Мы унесли напитки в мрачную комнатушку, где пахло супом и где пришлось втиснуться в плетеные кресла, крашенные золотой краской, и он сказал: «Сколько у тебя есть времени?» Я ответила, что не очень много, потому что не думала, что сумею долго продержаться рядом с ним, не поменяв решения, – даже тогда мне все еще так казалось. «Ну, в таком случае не будем его терять», – сказал он с улыбкой, которая, похоже, не меняется никогда. Тут я ему и объяснила. Но Конрад… – она пылала от безмерного унижения, – вот что я должна тебе сказать: он был нисколько не против! В смысле особого восторга не испытывал и явно не этого ожидал, но в остальном… Увы, в конце он заметил, что… что мы относимся к этому совершенно по-разному, потому что наговорил такого, отчего стало гораздо хуже, и я острее почувствовала себя дурой, такой нелепой; понимаешь, я ведь поддерживала себя мыслью, что совершаю трудный, но правильный поступок – в конечном счете, разумеется, – и все напрасно. Я думала, что невозможно чувствовать себя такой одинокой, что это единственные моменты, когда человек не один… Шок был ужасный – наверное, из-за гордости, и я, расставшись с ним, бродила несколько часов подряд, пытаясь прийти в равновесие, справиться с тем, что чувствую себя дурой, но не без причины, – и не смогла. Меня мучили горечь и стыд, будто я повела себя, как какая-нибудь молоденькая идиотка, и ведь он не виноват, понимаешь, и я, разумеется, это осознала, он был предельно откровенным, а я просто вела себя как истеричная дура.

Она наконец умолкла. Наконец закончила.

Он прокашлялся.

– А потом ты вернулась сюда, зазвонил телефон и выяснилось, что Уилфрид умирает?

– Да.

– И ты не связала эти события одно с другим, нет?

Она поднялась с кресла и направилась к окну.

– Почему ты об этом спрашиваешь?

Ясно, что связала. Люди так скрупулезно иррациональны, думал он, странно, как они вообще выживают. Возможно, суеверия, какими бы многочисленными они ни казались, образуют нечто вроде скального основания, отсекающего часть невзгод; некоторые горести никак не связаны с другими страхами, некоторые неудачи – с последующими трагедиями: в конце концов не всегда сорока пролетает под стремянкой тринадцатого числа. Последним наблюдением он пытался поделиться с ней, и спустя мгновение она улыбнулась, но к нему не подошла, и он понял, что она ждет объявления некоего приговора. Невероятно, думал он, как по-детски люди ждут должного в ответ на любой жест, адресованный друг другу. Хоть одним из пунктов принятого им решения было ни в коем случае не говорить ей, что он его принял, теперь он понял, что тем не менее полагался на непосредственное подкрепление ее интуитивного знания – понимание его самого, которое помешало бы ей дать волю своим признаниям. Но поскольку она явно не подозревала о сделанном им жесте, ее поведение вместо потакания себе переходило на уровень значительного проявления отваги, где она, в свою очередь, ждала – серьезного осуждения, полного помилования (она нуждалась и в том, и в другом, поскольку он, умаляя достоинство верности для нее, попросту умалил бы ее для нее самой). После этих размышлений, взметнувшихся вихрем сухой листвы, он вернулся к ее настороженному лицу и пониманию, что возведенная ими конструкция сейчас стала настолько шаткой, что вынимать еще несколько камней из нее было бы просто рискованно. Он произнес:

– Будь я Шелли, у меня нашелся бы в кармане кусок хлеба[19]. – И она немедленно откликнулась:

– Или raison d’être для меня.

– О, это у меня есть, – серьезно отозвался он, втайне радуясь, что это она разорвала ленточку в конце их марафона, хотя никто из них не смел рассмеяться.

Она сказала:

– Знаешь, вообще-то я совсем не понимаю тебя. При чем тут Шелли?

– Не забивай голову.

(Вот он, момент действовать – выйти из этой комнаты вместе с ней.)

Но на лестнице она заговорила:

– Конрад… ты так и не сказал мне… я отнесусь с полным пониманием, если… если ты…

У него упало сердце.

– Если я – что?

Она стояла на две ступеньки ниже, он едва слышал ее.

– Если… я внушаю тебе слишком сильное… отвращение.

Он положил руки ей на плечи и в момент этого прикосновения осознал с отстраненным потрясением, что его сильно тошнит. Все неприглядные, душераздирающие ужасы, погребенные им еще в юности, вернулись с молниеносной последовательностью кошмара: чудовищный страх оказаться совершенно ущербным или мысленно следить, как его тело вдруг выходит из-под контроля в рискованном положении с внезапным примитивным взрывом вожделения, таким быстрым и яростным, что впоследствии он казался вывихом памяти… опустошающее, тошнотворное облегчение и настоятельная потребность укрыться в полной темноте, не соприкасаться ни с чем, кроме воздуха или воды…

Это была Антония – его ладони все еще лежали на ее плечах, лежали тяжело, не давая им дрожать; чуть тяжелее, и она оступилась бы на ступеньках, ушиблась бы, и тогда