Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский

пополнение. Последним в пополнении, одетый в полувоенную темно-синего с сединой цвета шинель платного охранника и вознеся высоко вверх рыжую голову с бледным лицом одаренного человека, шествовал поэт, щеголявший под псевдонимом Аполлон Бавли. Ведекин его еще издали заприметил:

— Смотрите, на кого он похож. Он изменил Музе и затеял звонкий флирт с вооруженной Минервой. Он охраняет «Красный Треугольник»! Вероятно, это должно символизировать нечто. Рыжий Аполлон, Рыжая Минерва… еще кто-нибудь рыжая…

— Перестань, Артемий, — говорил Аполлон, приближаясь, чьи-то чужие слова. — Я ведь все-таки не просто страж. Я страж по Платону…

Мы молчали. Он ждал, что кто-нибудь из нас спросит, что это значит — что он страж не просто, а по Платону, — но к тому времени шутка о «стражах по Платону» обошла все образованное сословие — неловко было переспрашивать. Однако неудобный перерыв в речах не должен был более длиться.

— Ты хочешь сказать, — начал Ведекин, — что твой роман, наконец, принял платонические очертания?

Педаль вульгарного каламбура еще раз взвизгнула при повороте вверх.

— Стоило снимать шарикоподшипники, — отозвался Местный Переселенец.

— …и, кроме того, — продолжал Аполлон, — Евтерпе я по-прежнему нетребовательный друг. Вот, послушайте.

Он ненадолго забылся и произнес, обволакивая нас мглою вымышленного тела маловразумительного стиха:

Упырь в устах чернеющих столиц

Гоняет в поле сладких кобылиц

И падает в объятья их со свистом

Лишь меркнет месяц под крылом нечистым

На небе негодяев есть птенец

А друг сосет свинцовый леденец

Бездонной наготы сухие струи

Там ткут и вьют и гривы их и сбруи

Большая власть — хозяева ночей

Чей это свист? — скорее их ничей

— Немного темно, — сказал Ведекин.

— Зато каков рисунок гласных! Но как тебе все-таки нравится, что я теперь страж не просто, а по Платону?

Я поспешил на помощь растерявшемуся филологу:

— Аполлон хочет сказать, что он второй человек в государстве. У нас же платоновское государство: предводительствуют философы, а заведуют всем — стражники. Вот он и есть такой страж. Не просто, а по Платону.

— Может, второй, а — если брать в расчет тех, кто еще не умер, — то, может, и первый. Потому что первый — вон он где первый, — там, впереди — Роман Владимирович звать. Платон, правда, не предвидел, что поэт может оказаться исключительно преданным сторожем. Платон не мог предугадать роли мертвых философов в устройстве государственного единения. Вот так мы его объехали.

— Значит, ты честно провожаешь в последний путь иерархическое начальство? — спросил Местный Переселенец, глянув на Аполлона не без симпатии.

— Да, но и не только. Я, кроме того, прозреваю здесь некий символ, — важно отвечал Аполлон, и солнце радостно заиграло в его бороде и кудрях золотых.

Роман Владимирович Рыжов при жизни занимал разные не слишком высокие посты, но до райисполкомов не опускался, малую привилегию воспринимал не как экзотическое блюдо, а как факт естества. Оттого шею держал, руки имел гладкие, глаза чуть-чуть, цвет кожи никакой. Умер спокойно, без мук, замену ему подобрали быстро, и все говорило об обыденности случившегося. Так вот интересно было теперь узнать, что за символ прозревал Аполлон в столь заурядном течении вещей.

Этот вопрос я рискнул ему поднести, обнажив, словно в палестре. Аполлон начал так:

— Все думают, что символично только непременно необыкновенное, между тем как в обыденной заурядности символов гораздо больше, и чем зауряднее обыденность, тем больше в ней символического смысла. Необыкновенность освобождает смысл единичного случая. Если имя этого случая не подобрано заранее, — символическое значение лишь с трудом может быть обнаружено. Не то — обыденность. Здесь имена известны прежде событий. Поэтому можно определить символический смысл событий, которые вообще еще и не думали происходить. Лишь было бы расположение имен — историю придумать нетрудно.

— Что ты говоришь, Аполлон?! — вскричал Ведекин.

— Я говорю: придумать историю ничего не стоит. Не стоит даже придумывать. Символ — уже история.

— Ну, нет!

— Почему?

— Потому что история оборачивается наподобие колеса, а символ — он символ. Лежит, как бревно.

— Потому что он пень! — воскликнул поэт. — Он пень несрубленного дерева истории.

— Может, не пень, а корень? — осведомился Тит, чему-то ухмыляясь.

— Скорее — желудь, — вставил и я свое веселое словцо.

— Ну, да.

Он хрен на желуде несрубленного пня

Он ананас на тыквах мандарина

— Непристойны мне эти глумливые речи на похоронах столь видного мандарина, — обрадовался, наконец, и Ведекин. — Но что же все-таки ты можешь сказать про символ? Ты уже сказал про имена…

— Да ничего я еще не рассказал, — возмутился Аполлон. — Ты меня прервал. Между тем влияние имен на историю чрезвычайно и никем справедливо не взвешивалось. А что это так, я докажу на простом примере. Сравните Россию и Францию. Вернее — сравните имена первых князей, создавших в них национальную государственность. Хлодвиг — по-русски было бы Владовек, Владыка. И Владимир — по-французски Хлодомер. Клодвик означает, скорее всего, хозяин или устроитель дома — Кладовек, сравните греческое «екос» — дом. Хлодомир же — тождественный нашему Владимиру — означает не «владение миром», как в России, а «полагание меры». Кладомер, кладущий меру. Поэтому, несмотря на сокращение до лепетоподобного «Луи», смысл исходящей от Меровингов монархической идеи был в течение всех времен лишь в том, чтобы полагать меру народным страстям. Когда же весь народ проникся этой мерой — процесс, шедший параллельно устранению лишних букв из имени короля, — а страсти улеглись в мелкую рябь, идея монархии сама себя сделала излишней, опустошила и прекратилась. Поэтому сейчас все галлы — рационалисты, и жизнь их конченая. Только и знают, что кукарекают за ужином, подвязавши под бороду мятый фригийский колпак:

Там вольность дамская

Под скальпом петуха

Тут… вечность омская

Что впрочем — чепуха

«Тут» — это «здесь». У нас «Владимир» было понято не как «кладущий меру», а как «управляющий миром». Поэтому во Франции власть понемногу упраздняла сама себя, а в России все росла, росла, распространялась… Религия тут вовсе ни при чем. Один Владимир Русь окрестил, другой Владимир ее же и раскрестил. Ибо у нас Мировая Вселенская Цель. Поэтому мы и называемся Третий Рим.

Во время замысловатой речи А. Бавли лицо Ведекина приобретало выражение как у полупроснувшегося человека, из-под которого тянут простыню. Литературоведческую шутку про Романа он хотел эксплуатировать перед нами как единоличный пионер на прииске, — и вот у него на глазах некрупные самородки вылетали из кварцевой жилы отчества нашего героя, и новый штрек углублялся в