Убью, студент! - Анатолий Субботин

сойдя с колеи, продолжает ехать по полям и перелескам, пока не останавливается у болота. Пассажиры выскакивают из вагонов и – к машинисту. «Ты куда нас завез»!? «Так, извиняющимся голосом отвечает тот, еврея на шпалах увидел». «Ну, и давил бы»! «Так, только что догнал».

Однокашники подошли к университету и сели на скамью возле географического корпуса. Содержимое бутылки быстро уменьшалось. Сердца теплели и просили песни.

В том дворе, где каждый вечер все играла радиола

и где пары танцевали, пыля,

все ребята уважали очень Лёньку Королева

и присвоили ему звание «короля». –

пел Ухов из Окуджавы. У Соломина грудь распрямлялась от гордости, что у него такие уважаемые тезки: генсек и вот – какой-то «король». Песню своего двора припомнил он:

В Кейптаунском порту,

с пробоиной в борту,

«Жанетта» поправляла такелаж…

Зайдя в общагу, собутыльники расстались. Каждый направился в свою комнату. Леонид взял семиструнную гитару Шуры Николева, который уехал на праздник домой, в Лысьву, и стал перебирать аккорды, показанные ему хозяином гитары: маленькая звездочка, большая звездочка, баре, лесенка… А товарищ Ухов, переодевшись в домашнее (в общаге он носил полосатые а ля матрас штаны, чем и без того имевший успех у девиц еще больше их смущал), стал слушать грампластинки и выкидывать некоторые из них в открытую форточку. Красивый праздничный день, переходящий в вечер, красивая музыка, красиво вылетающие из окна 5-го этажа черные пластинки.

6. На ковре

Приходит как-то (это уже было весной) Лёня с занятий и чувствует некую торжественность обстановки.

– Мы глинтвейн варим, – говорит Шура Николев, – Соломенник, будешь?

Как не быть. Только слышал о сием напитке Леонид, ни разу не пробовал. Да и само слово «глинтвейн» звучит так романтично.

Шура выходит из комнаты на кухню и возвращается с кастрюлькой. Кастрюлька парит ароматами. Стаканы наполняются темно-красным питьем. Оказывается, глинтвейн – это горячее вино, в данном случае вермут, с добавлением специй. Не предполагал Леонид, что и без того горячительные напитки можно разогревать.

Пришли два соседа – студенты экономического факультета Женя и Вадик. Они часто заходили. Они с гидрологами познакомились, когда были абитуриентами: поступая, жили с ними в одной комнате. Экономистов тоже «подогрели» из кастрюльки. Потом все вышли покурить. Остались только Лёня и Женя. Вдруг последний говорит: «Пойдем, выйдем». Чуя недоброе, Соломин проследовал за ним в туалет. И в самом деле, выдавив сквозь зубы презрительное «ты», Женя замахнулся на Лёню кулачком. Удар пришелся со скользом, так, не удар – женщина поцарапала. Лёня ответно ударил в голову и тут же ногой в живот. Экономист согнулся. Тут открылась дверь, и появился комендант Форш. Он как будто караулил, поскольку жил на другом этаже и обычно пользовался другим туалетом. Поймав драчунов, так сказать, с поличным, он повел их в комнату студсовета. Выслуживается сука! – подумал Соломин. Про Форша поговаривали, будто он назначен на должность коменданта во исправление каких-то грешков, и чтоб остаться в университете, он взялся за эту работу.

Установив личности уличенных в пьянстве и драке, Форш для проформы поинтересовался причиной поединка.

– Мне его физиономия не понравилась! – заявил Женя.

– Мне тоже, – сказал Леонид сгоряча, хотя на самом деле он попросту защищался.

Уже на следующий день докладная была в деканате. Снова пришлось писать объяснительную. Соломин понимал, что висит на волоске: второй залет. И все-таки русский авось – надежда на чудо – не давал ему впасть в полное уныние. Тем более что реакция администрации протекала замедленно: шли дни, и было все тихо. Может, как-нибудь обойдется, думал студент, дадут еще одного строгача, и на этом успокоятся. Но гром грянул. Грянул он в виде фразы: «105-ая комната, завтра в полном составе в 11 часов – на ковер к ректору»!

С тяжелым сердцем, поникнув головой, ступил Лёня на большой красный ковер. Сели за длинный стол и таким образом оказались к Виктору Петровичу Живописцеву (его в шутку называли Ректор Петрович) вполоборота. Державшийся солидно, как того требует положение, он тем не менее казался скорее доброжелательным, чем строгим. Он вставал с кресла, прохаживался, обращаясь с вопросами то к «виновникам торжества», то к представителям деканатов. Шура Николев был спокоен и почти дерзок. Ничего не отрицал. В его тоне звучало: я – взрослый человек (и это соответствовало истине), хочу – пью, хочу – нет. Его рассудительность и чувство собственного достоинства не могли не внушать уважения. Виктор Петрович, похоже, думал так: ну, с этим динозавром все ясно, а что делать с остальными гавриками? Естественно, помимо поведения, речь зашла об успеваемости вызванного на ковер квартета. Успеваемость была неплохой, без хвостов, хотя и с тройками. Первокурсник-гидролог Паша, подражая Шуре, тоже бодрился. Зато самые моложавые на вид Лёня и Малый явно были напуганы.

– Как участвуете в общественной жизни университета? – спросил ректор Лёню.

– Э-э-э… Помогаю делать факультетскую газету «Горьковец», – ответил тот, хотя вся его помощь сводилась к одному опубликованному там стихотворению. Лирическое, оно понравилось некоторым филологиням. Типа – осень, все падает и умирает. И грустит.

Отчего же тогда желтый лист

твоего сарафана так светел?

Иль не страшен ему буйный ветер,

грубый окрик, разбойный свист?

Сарафаны, конечно, давно из моды вышли, но ради ритма и рифмы чего не сошьешь! А вообще идея отличалась мало свойственным Соломину позитивом: типа – любовь сильнее смерти, по крайней мере, плюет на нее.

– Взгляните трезвыми глазами, что делается в вашей газете, – сказал ректор.

Леонид не понимал. Ну, проскальзывают детские шалости в виде нарисованной желтой пятки или двустишия: «К нам идет Новый год», и подпись – Проба пера. Ну, и что? В целом газета, на его взгляд, отражала жизнь факультета и, так сказать, творческое брожение.

Напротив Леонида сидела заместитель декана филфака – смуглолицая серьезная дама лет за 40. Когда очередь дошла до нее, она закончила свою короткую речь фразой: «Деканат ходатайствует об отчислении Соломина из вуза». Это конец! – подумал имярек. Он сидел ошарашенный, пока его не попросили подождать в приемной до окончательного решения и приговора.

За что!? – недоумевал Лёня. – Ну, выпил, подрался. И за это судьбу человеку ломать? В рабочей среде такой случай и проступком-то не считается. Неужели чем выше по лестнице карьеры и образования, тем больше жестокости и предательства?.. Разве он не хочет учиться, не старается? Он встретил здесь друзей, которые тоже пишут стихи. Это его круг. И вот теперь надо возвращаться назад! И что он скажет матери? Выгнан за пьянку и драку! А она так обрадовалась, что сын