Нереальность - Анна Платонова

общественности? Умственное и моральное. А то развелось тут уродов аморальных! Как тот же сосед, что даже здороваться не думает. Ходит, гремит дверями железными, а у самого за душой ни тепла, ни ответственности. За ближнего. Весь такой бесполезный. Ничего у него нет. Ни детей, ни родителей. Ни того, ни другого».

Но поиск не ждёт, и Паша возвращается к поиску. А поисковик, чертей происки, всё подсказывает, да всё невпопад, глупый! Ни Паша, ни поиск, никто друг другу уже и не рад.

«ПОВЕС»

…повестка

…повесть

…повесть о настоящем человеке

Да что ты, поиск, знаешь, о человеке то. О настоящем! Паша смеётся. Но рассказать машине о душе человеческой – о томлении духа, духовности, как и грешности, о непостижимой человеческого ума бесконечности – и он не возьмётся. Да и надо ли браться, братцы? И о душе – человек, и о теле. Там, где жизнь есть, никаких тем не стоит стесняться. Томление в груди, груди женской вид, любовь, текущая по венам и страсть, сметающая всё на своём пути, пред ней никто не устоит. У Паши есть такая – Валентина. И это попросту необъяснимо. Как средь космоса, среди дорог и городов, и сёл такое может быть, чтоб ты судьбу свою нашёл. Такую, что одна на мил… нет! На весь тот чёртов свет! И как же их пути сошлись, иль то на небе звёзды? Парад планет? Но суть лишь в том, что нет… Нет слов, чтоб машине объяснить, что есть жизнь. А тут поисковик…

«ПОВЕСИ»

…повесить люстру

…повесить телевизор

– Вот ещё! Кому он нужен! Валь, ты слышишь? Телевизор. Чтобы сидеть и пялиться в экран, сажая зрение. И по чьему-то скудному уразумению мне там должно быть что-то интересно. Ни космос не освоен, ни счастья нет в сердцах людей. По телевизору тому лишь скопище конфликтов, войн, да сборище кричащих в микрофон блядей.

Паша хлопает себя по губам и пригибается. Он помнит, как ворчит Валентина, когда он ругается.

– Я больше не буду! – кричит Паша всё туда же, где Валя.

А где же она?.. На кухне, конечно! А что же за мысль жужжит в голове? Назойливо, будто полуденная муха. Какая-то мука. Как будто тебе говорят, а ты не слушаешь. Не слышишь. Не хочешь ни слышать, ни понимать. О чём эта мысль? Как и за что её ухватить, поймать?

Ну и ладно. Всё равно не то. И Паша набирает дальше.

«ПОВЕСИТ»

А ответы всё те же.

– Ну ты и дурак! А я бы смог предложить вариантов на раз так! И «повесит и отвалится» и «повисите, раз вам так нравится»! – смеётся Паша. Аж до слёз. Машина не предлагает разных вариантов на его запрос. Ну пусть так и останется. Паше так даже больше нравится.

«ПОВЕСИТЬ»

…повеситься?

Да. Осталось только повеситься! Но что для этого нужно Паша и так знает. Нужна лестница. А где-то же была у него стремянка. Неказистая, скрипучая. С неё только падать. Но падать Паше не надо. Ему нужно повесить гардины. Валя уж сильно просила. Красивые, в цветочек, сизые. Как глаза у любимой женщины. И если ж просила, подвести нельзя! Надо повесить! Нельзя находить иные причины. Не «некогда», не «не знаю, как». Не надо вести себя, как тот же поисковик, дурак. Нашёл «как», нашёл стремянку иль лестницу. И повесил. Успеешь ещё повеситься! Но сначала гардины. Валя же так просила.

* * *

Прихожу домой, а этот старик опять с лестницей. Носится с ней, как с писаной торбой. Как будто других дел у меня нет, кроме как убирать за ним дома.

– Оставь, отец. Поставь! Лестницу… Иди отдыхай.

– Но Валя просила… Гардины повесить бы.

– Так мы ж их повесили.

– Повесили?

И взгляд пустой, потерянный.

– Повесили, отец. Повесили.

Забираю у него лестницу. А гардины мы и правда повесили. Уже год как эта ткань мерзкая, сизая висит, все глаза мне смозолила. Ненавижу! Сорвать бы её, да отец не отстанет: «Повесь да повесь, а то мать заругает!» А мать их так и не увидела. После смерти повесили. Не нашли до этого времени.

«Да мне некогда, мам. Отстань! Я не знаю, как вырвусь! Не звони мне!»

И ругал её ещё мысленно. Да когда бы я выбрался. У меня город, работа, семья у меня, глупая! А тут ты со своими гардинами, то перестановкой, то картинами, Отстань! И она отстала. И тишина телефонная перестала быть неловкой. Просто телефон замолчал. Я даже первое время не замечал. А что мне стоило бросить всё и приехать? Да к чёрту их, эти гардины. Просто прийти домой, на кухню в запах уюта, к тёплым рукам и голосу тихому. Вся эта работа по дому – это ведь только лишь повод. А нужно было просто приехать. Да просто звонки хотя бы не сбрасывать! Просто выслушать. Слушать и просто молчать. Или спорить. Но время не вернёшь назад.

Висят гардины на окне. Мерзкие, сизые. Глаза у мамы в сто крат чище были, врёт отец, что похожие. У неё в сто крат лучше были: потому что родные, живые. Когда-то живыми были. Отец спит уже. Я его уложил. Да и мне пора, но меня не отпускает. Ночь, луна за облаками мутными, неприятными, да звонки те, на которые я не ответил. Некогда, некогда… А теперь поздно. Больше не позвонит. Отстала.

Боже, как же мне сейчас тебя не хватало!

Тлеет сигарета в руке, рассеивается вонючий от неё дым. А мы будто как раньше с ней рядом стоим. Молчим. Каждый о своём. И греемся. Душою о душу. Но больше помощник по дому не нужен. Да и сын из меня так, один только пшик. Она ведь больше не позвонит, а я ей – как всегда, блядь! – не отвечу. Вышло время, отведённое нам на встречи. Не ответил и не приехал. Вовремя. И что теперь? А теперь стою у окна, курю. Никому не нужный, даже себе.

Не вышло времени найти, некогда было ответить. А вышло только похоронить приехать. И могилу украсить цветами. И памятник такой тяжёлый каменный поверх: «Верной жене и любимой маме».

Остался отец. И пусть хоть каждый день таскает эту стремянку дурацкую. Уберу, с меня не убудет. Пусть только он будет. Ладно? И мы с ним со всем справимся. Не так и сложно взять и просто дальше вдвоём жить.

Одного только больше не выйдет. Никогда больше не выйдет взять и себя… простить…