#Мы никогда не знаем… - Ирина Борисовна Оганова

Вадим взял её за руку.

– Пошли, философ! Мы так до утра будем стоять на мосту. Последний раз я так где-то здесь стоял лет в семнадцать, на выпускном.

– Целовался? – Соня грозно посмотрела на Вадима.

– Нет, Сонечка, в шахматы играл.

Соня засмеялась. Они долго не могли расстаться у её парадной. Охранник наблюдал за ними в монитор, решил не выходить, не мешать. Вадим прощался, махал рукой, делал два шага и опять возвращался.

– Иди! Не встанешь на работу. Завтра увидимся!

– Мы никогда не знаем… Вот прицепилось! Это твои слова, ты их любишь. Давай договоримся. Ты никогда больше их не скажешь. Хотя бы при мне. Нет! И при себе, и про себя. Не надо! В этих словах много хорошего и слишком много плохого. Я не люблю их.

– Я теперь тоже не люблю… Их легко произносить, но порой очень тяжело однажды понять, что они могут значить…

Квартира под самым небом Питера

Большая квартира под самым небом на Каменноостровском проспекте Петроградки досталась Ирине от родителей, а им – прежде всего от деда, известного художника, незаслуженно забытого. После рождения внучки – через пару лет – врачи поставили ему неутешительный диагноз. Его жена от такого поворота в жизни немного умом тронулась, бросила дом, сына с молодой семьёй и уехала к родной сестре в Севастополь – та одинокая и тоже со странностями. Звонила иногда, в гости к себе не звала и сама не приезжала.

Отец пошёл по стопам родителя и даже стал членом Союза художников СССР, почему и сохранил за собой просторную среду обитания со светлой мансардой, где располагалась мастерская.

Мамы не стало, когда до семи лет оставалось всего два дня, от этого и детства своего Ира почти не помнила, казалось, что и не было его никогда, родилась подростком.

Отец с мамой жили плохо. Папа, несмотря на то что рос в интеллигентной семье, как натура творческая любил выпить – и не просто, а уходил в запой. Она только позже поняла, почему – он был готов стать неоценённым, но иметь талант своего отца. Писал много и увлечённо, художественное образование отличное, и техника, а создать чего-то по-настоящему стоящего так и не смог, не дано.

Когда умерла мама, приехала другая бабушка и забрала её в Нижний Новгород. Отец был не против или не понимал, что происходит, запил люто. Родственники говорили, что любил жену сильно, до беспамятства, ближе никого не было, а пить бросить все равно не мог, от этого и проблемы все случались. Честно говоря, отца пьяным она видела только раз, когда мамы не стало. Обычно запирался у себя в кабинете и пил дня три, никого к себе не пускал. Выходил, как вор, озираясь, – за бутылкой или по какой нужде, потом намоется, набреется и опять на человека похож. Бабушка от всего этого и увезла ребёнка.

До восьмого класса в Нижнем прожила – и училась там, и в школу музыкальную пошла, в Питер не приезжали. Отец сам иногда наведывался: обнимет, усадит на колени, уткнется и молчит.

Не любила бабушка, когда он появлялся, винила его в смерти дочери. Хотя кто знает, отчего это произошло? Уснула и не проснулась. Ира услышала страшный папин крик из спальни, прибежала босиком по холодному полу и поняла: мамы больше нет. Все потом очень удивлялись, почему не плакала на похоронах. Хоть и маленькая, но сразу поняла, что мамы больше никогда не будет в её жизни – плачь не плачь. Это она в неё, наверно, такая, все в себе: плохо, хорошо, а что на душе – только ей известно.

У бабушки было спокойно и размеренно, она в школе русский и литературу преподавала, заслуженный учитель. Иришу забрала, немного поработала и на пенсию вышла – хотелось больше себя внучке отдать, по дочке своей тосковала. Ирина маленькая очень на мать была похожа: красивая, нежная, глаза огромные, как у испуганного оленёнка, волосы каштановые и худенькая до хрупкости. В бабушкины планы отдавать назад, в Питер, любимую внучку, да ещё в такие ненадёжные руки, не входило, воевала до последнего. Отец настоял и справку какую-то привёз, и убеждал долго, что будет ей только лучше в большом культурном городе. Справка – видно, что подшился и начал новую жизнь, вроде женщина появилась хорошая, и в обиду Ирочку не даст, уверен. Прав-то у отца больше было, и забрал к концу летних каникул в Ленинград. Уезжать ей совсем не хотелось, особенно прощаться с музыкальной школой, хорошо у неё шло, и педагог хвалила.

Олеся – новая гражданская жена папы – была молодая и весёлая. Он с ней в институте имени Репина познакомился, где преподавал уже несколько лет, может, и студенткой его была, этакая вольная художница с вольными нравами. Жилось с ней дружно и нехлопотно, только папа и с Олесей мира не нашёл – скандалы постоянные, по большей части из-за неё – вечно пропадала где-то и приходила домой за полночь в приподнятом настроении. Отец держался, не пил, только мрачный ходил и молчаливый, как обычно. Прожили они года четыре вместе, Ира уже в институт пошла, в педагогический, как бабушка, и тоже на филологический. С музыкой не сложилось, отец инициативу не поддержал, а она не настояла. У бабушки и пианино дома было, и пели они часто вдвоём песни разные, даже старинные русские романсы.

Ире было все понятно, куда делась Олеся и на кого отца променяла, не раз в окно видела, как подъезжала машина – такси с шашечками, и оттуда она выскакивала, а за ней парень рослый, явно вдвое моложе папы. Осуждать её не осуждала, не понимала только, зачем жить с человеком, если нет любви. Не из-за квартиры же огромной и денег, которые у папы, надо сказать, водились, – продавал потихоньку картины отца и наследство предков, добра много в доме хранилось.

Странно, но после Олеси отец добрее и внимательней стал, пообмяк и за город повадился с ней ездить, в заброшенный деревянный домик в Лисьем Носу. Он решил все там в порядок привести, как при родителях было и при маме. Загорелся идеей, правда, ездить ездили, а руки ни до чего не дошли, видно, не его это было, так все в проектах и набросках и осталось.

В развалившемся сарае его трехколёсный велосипед хранился. Ира удивлялась, не могла представить папу маленьким жизнерадостным мальчиком, ещё и на