Хрустальный желудок ангела - Марина Львовна Москвина

Внезапно гроза прекратилась. Нас окутала бездонная беспросветная тьма. Мы парили на грани двух миров, это могло кого угодно обескуражить. Люди жались друг к другу боязливо, просили поярче зажечь судовые огни, старались узнать, кто откуда, кем был до этого странного вечера, как тут оказался?

Движок потарахтел-потарахтел и затих. Свет погас. Наступила беспросветная тьма. Отовсюду слышался пушечный перекатистый храп.

Я надела бушлат, взяла ковер, наброшенный на бесприютную кровать, и с неумолимой решимостью отправилась на верхнюю палубу. Лёня поплелся за мной.

Мы поднялись по скрипучим ступеням на самый верх и оказались по ту сторону реальности. Клочья тумана плыли по доскам палубы, демонстрируя проявление, существование и исчезновение миров. Мы свесились за борт и, завороженные, уставились на эту светящуюся массу воды в непрерывном движении. Вода была живой, одушевленной. Какие-то первозданные запахи проникали в легкие, запахи морских трав и камней. Веяло ветерком – до того слабым, что он не мог расшевелить плотную мглистую момру. А всё же и простужаться в этой духоте тоже не хотелось. Поэтому я хорошенько закутала Лёню в пальто, замотала в ковер, уложила его на деревянную скамейку, сама тоже подняла воротник, застегнулась на все пуговицы и стала стеречь его сон.

Дело в том, что я не могу спать на природе. Однажды попробовала переночевать у себя на балконе – поставила раскладушку, легла, увидела над собой созвездия, планеты и луны, только залюбовалась мирозданием, тут мой вестибулярный аппарат забил тревогу, и меня чуть не стошнило.

А Лёня – нет, он мигом заснул в моем платке, завернутый в цветастый ковер, как палестинский лидер. Я же не смыкала глаз. Сначала я боялась летающей тарелки – что Тишкова в этом беззащитном состоянии похитят с палубы инопланетяне.

Потом – что мы растворимся оба в южном морском пейзаже, как соль вьетнамская. Особенно я волновалась за Лёню, он весь вспотел в пальто и в ковре, и я постоянно посматривала, не растворился ли Лёня.

Какой-то мужик вышел на палубу покурить, стал беседовать сам с собой, думая, что он один в целом мире, и вздрогнул, когда мы зашевелились.

Потом я забылась часа на полтора без снов. А когда очнулась – всё было окутано мраком. Океан, как гигантский ворон или черный дракон, поднял крылья над нашим суденышком, прилипшим к его спине чешуйкой или сухой щепкой. Небо исчезло – всё стало океаном или всё – черным небом, понять невозможно, так потемнело вокруг. Вверху было непроглядно черно, внизу вспыхивали и гасли голубые звезды, светился Млечный Путь. И мне показалось, что мир перевернулся.

Вдали проявилось множество островов, словно вырезанные из черной бумаги искусным художником, они вырастали откуда-то снизу и возвышались над моей головой. Они казались мне человеческими фигурами, и почему-то, по неизвестной причине, я угадывала в них силуэты художников, некогда обитавших на Земле. Вон тот большой скалистый остров – это остров Филонов, тот, похожий на дирижабль, – остров Лабас, а этот, прямой и тощий, – остров Соколов Михаил Ксенофонтович, а тот – как будто бы в кепке – Чекрыгин.

Их было так много, что вдали они сливались в сплошную гряду. А прямо передо мной высился одинокий остров. Вдруг я увидела, что этот остров очень похож на Сашу Заволокина. Это его угловатый профиль, длинные руки и немного сутулая спина. Он стоял, не шелохнувшись, по пояс в воде, и только яркие огоньки кружились вокруг, мерцали.

Острова поднимались и поднимались вокруг, они проплывали мимо нашего корабля, увлекая Сашу за собой. Сначала он стоял поодаль, словно не хотел стать частью этого архипелага. Потом медленно повернулся и пошел островам навстречу, волнуя застывшее море, туда, в темную вечную ночь. И вскоре видно было только сплошную горную гряду, тающую во мгле, и пару огоньков, которые долго плыли за кормой, пока и они тоже не погасли. Сначала один, потом второй.

Мы погрузились в холодный белый туман. Исчезло всё: небо, море, корабль, мы сами-то живы? Я протянула руку и почувствовала теплое плечо Лёни.

Когда мы сходили на берег, наш старый кэп попросил заполнить анкету – как нам понравилась его развалюха. Лёня на всё ответил: excellent, и только жилищные условия отметил: good.

Это случилось будущей весной на Пасху в конце апреля. Сашина сестра Таня рассказывала мне:

– Санька позвонил: „Давай, – говорит, – приезжай“. Я в субботу утречком полпятого села в Кинешме на автобус. Приезжаю – около шести обычно еще темно, звонишь, перебудишь всех, Федька заорет. А тут подхожу, свет во всех окнах. Удивленная, поднимаюсь – он уже одетый. „Куда это в такую рань?“ Я подарки достаю – соленостей и вареньев, он так радостно их всегда принимал. Маринованных помидоров полбанки съедал в один присест. А тут: „Ладно, ладно, я скоро приду“. В Измайловском парке вернисаж. Мальчишки из Нижнего, Саня у них покупал иконки, картины, что-то хорошее привезли.

Мы с Лександрой – кофеек, ждем его, вдруг он звонит по мобильнику: „Мне плохо стало. Я тут возбудился, но по-хорошему! Чего я купил, я еще такого не покупал!“

Вот он зарадовался, и ему в голову ударило. Пришел домой: „Ну, всё, – говорит, – девчонки, картину купил – никогда такой не попадалось!“ А самого бьет озноб, мы его одеялами накрыли, вызвали скорую. Он: „Да не надо скорую, пройдет“. С врачами не особо ладил, а у него гипертоническая болезнь. Определили криз. Но, видимо, была аневризма в связи с обилием положительных эмоций. Саня так нам и заявил: „Кто от жадности, от злости погибает, а я – от радости!“

Леонид Болеславович, муж-то Зои Ивановны, профессор, сказал: „Надеяться только на чудо“. Вот мы и надеялись обе.

Ровно неделю Саша лежал в реанимации. К нему никого не пускали, пока Лёня Тишков, как врач врача, попросил завотделением пропустить жену и сестру.

Тот сказал:

– Я боюсь ту черноволосую женщину. Она сидит и чего-то бормочет ему низким голосом… по-грузински. Они что, грузины?

– По-французски, – ответил Лёня. – Она по-французски с ним говорит. Он же ее слышит, понимает…

У Саши как раз спала температура. Ой, хорошо, мы думали.

И надеялись, надеялись.

В храме святителя Николая Мирликийского в Толмачах около Третьяковской галереи отпевали нашего Сашу ликующей песней:

– Христос Воскресе!..

– Да веселятся небесная, да радуются земная, яко сотвори державу мышцею Своею Господь, попра смер-тию смерть…

– Пасха красная, Пасха, Господня Пасха! Пасха всечестная