Хрустальный желудок ангела - Марина Львовна Москвина

Тем временем пять работников притащили колониальный белый мешок и положили к ногам Лёни: вот соль, как вы просили. Сто килограммов.

На мешке крупно было написано печатными буквами: „sugar from india“.

– Это же сахар! – закричал Лёня. – А я просил соль. С-о-л-ь! S-o-l-t!

– А это и есть сол, – невозмутимо произнес старик Хоттабыч. – Просто мешок из-под сахара, а внутри – сол. Нам привозят сахар из Индии, мы сахар съедим, а в мешок сол положим и пошлем обратно…

Соль оказалась морская, ядреная, белая с желтыми крапинами и крупинками коричневого песка. Она нехотя рассыпалась, ложась на стекло комками, возникал какой-то пейзаж Исаака Левитана – снег в конце февраля, подсвеченный теплым солнцем, с желтыми пятнами лошадиного навоза.

Хань и Ань, посовещавшись, решили сделать заявление.

– Леонид! – сказала Хань. – Вы сейчас сол не надо сыпать. Завтра посыплете.

– Почему?

– У нас очень большая влажность – сол растает.

– Или окаменеет, – добавила Ань.

Лёня застонал.

– Вся не растает, еще не жарко, – успокоил его Андрей, секретарь посольства. – Вот через месяц будет действительно жарко. А сейчас всего-то тридцать восемь градусов, благодать.

– Эх, была не была! – Лёня рискнул, насыпал вокруг черного озера соляные холмы.

Свет выключили, засветился видеопроектор, над холмами сгустилась синь, зазвучала музыка Грига – и вьетнамская соль превратилась в уральский снег.

Но холоднее не стало, хотя кондиционеры гудели на полную катушку. Мелкие крупинки соли вдруг стали таять, прямо на глазах превращаться в капельки воды. И в каждой капле звучала песня Сольвейг, танцевали узоры.

Вечером в главном столичном театре состоялся концерт. Мы наконец узрели Заволокина, он сидел в первом ряду партера, далекий, как звезда, – Саша был внизу, а мы на верхотуре.

Правда, прославленный оперный солист, исполняя арию князя Игоря „О, дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить!..“ – Заволокин нам потом жаловался, – то ли не сумел после вчерашнего взять нижнее „до“, то ли верхнее „ля“, в общем, „дал петуха“. Но это было заметно лишь маэстро вроде Заволокина, который в детстве учился на баяне. А когда пробил звездный час выступить на концерте в Пучежской музыкальной школе и вся родня, поскрипывая валенками по снежку, в приподнятом настроении шагала к нему на выступление, Саша зарыл баян в сугроб, до весны избавившись от этого сладкого мучения.

На открытие выставки явились сотрудники партийного аппарата, министр культуры Ле Зоан Хоп с целым министерством культуры и информации, наш посол со свитой, фотографы, газетчики, телекамеры. Руководящие посты, мы заметили, занимали крупные вьетнамцы: члены ЦК, например, явственно возвышались над своим народом, но Заволокин и среди них казался Гулливером. Он уже знал о проблеме с солью и переживал вместе с нами – растает или нет?

Соль не подвела. Она торжественно лежала вокруг озера и создавала иллюзию русского заснеженного пейзажа, по которому, как обычно, брел маленький лыжник в шапке и валенках. Все газеты на третьей странице написали про „соляную картину русского художника“. Зато на первых страницах поместили портрет Владимира Ильича Ленина. 22 апреля, день его рождения. Вьетнамцы эту дату помнят и чтят.

В отеле нам передали записку от Заволокина:

„Жду в восемь в „Хилтоне“, обязательно приходите!“

Гостиница, где жил Саша, была всего в двух кварталах. Огромное высотное здание сияло, наполненное желтым светом, разноязыким гомоном и музыкой – на рояле играла джаз маленькая вьетнамская пианистка.

Саша сидел за столиком – с апельсиновым соком и кофе.

– Ребята! Вам кофе? И сок? Сейчас принесут! – закричал Заволокин и бросился нас обнимать, опрокинув стакан со льдом.

– Лёня, это именины сердца! Вьетнамцы покорены твоей инсталляцией! А говорили мне в Москве, ну куда – современное искусство во Вьетнам, ты с ума сошел, туда надо хохлому и пейзажи русские маслом, иначе не поймут! И что теперь? Утерли им нос.

Саша повел нас в номер показывать трофеи. На огромной кровати, на взъерошенном одеяле, на подушках лежали какие-то чашки, тарелки и миски, очень старые, обросшие мхом, с кусочками почвы, въевшейся в эмаль за тысячу лет, мол, они пролежали под землей, пока их не откопали археологи и не сдали в антикварную лавку. А там этот сумасшедший русский, который совсем не торговался, а сразу отвалил за них кругленькую сумму. Даже счастливый продавец дал ему в довесок чашку с драконом.

– Ей пятьсот лет, – сказал он, – и вы будете пить из нее чай еще сто лет, здоровья вам и долголетия!

– Я нашел эти богатства – здесь, недалеко, два шага от гостиницы, прямо среди сувениров, на полке стояли седые древности! Просто повезло! – Саша протянул огромный фолиант „Керамика древнего Вьетнама“ и открыл на странице, где сфотографированы эти самые плошки, или почти эти же. В юго-восточном краю ловко старят „антиквариат“ – налепят, обожгут, в землю зароют на полтора года, вытащат и продают таким вот, как Саша Заволокин, – с горящими глазами.

На оставшиеся деньги он купил книгу, теперь чемодан будет нагружен керамикой и книгами. Вот и всё, что он привезет в Москву – порадовать Сашу, Машу, Федю и Шурика.

Пара уникальных мисок разобьется, не выдержав долгой дороги.

А пока мы возвращались к себе. Быстро стемнело. Саша нас провожал – шагал впереди, ноги верстами, пересекал дороги, не глядя по сторонам, раскалывая потоки мотоциклистов, как атомный ледокол „Ленин“, как Барклай-де-Толли, ведущий полк на прорыв.

Город гудел и благоухал – о, это волнующее благоухание ночного Ханоя, ароматы акации и мимозы! Весна в разгаре, а ветер подул – и золотая осень. Круглый год желтые листья кружат над головами, ночи напролет дворники метлами мерно метут листву. Черные подворотни, попкорн, светящиеся музыкальные ящики, „ясельные“ стульчики и столики на уличной прохладе, будто для детей. За таким столиком сидел европеец, вокруг три вьетнамца, он их угощал лапшой и пивом.

– Знаешь, почему европейцев тянет на Восток? – говорил Заволокину Лёня. – Потому что у тебя в твоем упорядоченном Бирмингеме, или Гамбурге, или Стокгольме всё ясно: пенсия, страховка, кредит… А тут мощь, непредсказуемость, неизвестность – сел на маленькую табуреточку в грязной дыре на углу неизвестно какой улицы, поговорил по душам со случайным вьетнамцем, единственным человеком, который тебя понимает, хотя он ни слова не понимает. И соприкоснулся душой с чем-то безымянным, бесформенным, непреходящим. У нас же в России – похожий вселенский сквозняк: спонтанность бытия, торжество стихии, отсутствие какой-либо опоры, – те же предпосылки для поиска просветления!

– Ну да, „те же“! – воскликнул Заволокин. – У них у всех дух захватывает, когда они смотрят