Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

одеваю, – сказала я. – Я кормлю его, когда он мне это позволяет, я вожу его повсюду. Я пеку ему печенья в садик. Я в его распоряжении с утра до ночи. Я меняю ему подгузники шесть раз в день, и все, что я слышу, – это претензии по поводу одного-единственного дня, когда он так меня встревожил, даже напугал, что я не могла заставить себя подойти к нему. Я не пыталась его наказать. Но в туалете в детском саду он казался таким… ох… – Я отбросила три-четыре эпитета, сочтя их слишком опасными, и наконец, сдалась. – Сменить ему подгузник на этот раз было слишком интимным делом.

– Послушай сама себя. Потому что я понятия не имею, о каком ребенке ты говоришь. У нас счастливый, здоровый мальчик. И я начинаю думать, что он необыкновенно смышленый. (Я еле удержалась, чтобы не вставить: Этого-то я и боюсь.) – Если он порой бывает себе на уме, то это потому, что он задумчивый и любит размышлять. В остальном все нормально: он играет со мной, он обнимает меня перед сном, я читаю ему сказки. Когда мы с ним вдвоем, он рассказывает мне все…

– Погоди, что именно он тебе рассказывает?

Ты взмахнул руками.

– Что он рисовал, что они ели на полдник…

– И ты считаешь, что он рассказывает тебе все.

– Ты в своем уме? Ему пять лет, Ева, что еще он может мне рассказать?

– Для начала? Что случилось в прошлом году, в той группе детей, которые оставались поиграть вместе после занятий. Одна за другой все матери забрали оттуда своих детей. О, всегда была какая-то отговорка: Джордан то и дело простужается, Тиффани переживает из-за того, что она самая младшая. Пока не остались только наш Кевин и ребенок Лорны, которая пробормотала что-то насчет того, что это уже больше и не группа вовсе, и сделала ручкой. Через несколько недель я без предупреждения заехала к Лорне домой, чтобы завезти ей рождественский подарок. И вся эта группа детей была у нее в гостиной. Она смутилась, и мы не обсуждали с ней данную тему, но раз Кевин все тебе рассказывает, то, может, попросишь его объяснить, что же могло заставить всех этих мам втихомолку уйти и собраться в другом месте – и все для того, чтобы исключить из этого круга нашего «счастливого, здорового сына»?

– Я не стал бы его об этом спрашивать, потому что это некрасивая история, которая бы его обидела. И я не вижу тут никакой тайны: сплетни, групповщина и ссоры маленького городка. Типичное поведение для сидящих дома мамаш, которым нечем убить время.

– Я сама одна из этих сидящих дома мамаш, причем – напомню тебе – делающая это ценой большой жертвы, и чего у меня точно нет, так это времени, которое нужно убить!

– Значит, его бойкотировали! Почему ты не злишься из-за этого на них? Почему предполагаешь, что причиной было что-то, что совершил наш сын, а не какая-нибудь невротичная курица, которой вожжа под хвост попала?

– Потому что слишком хорошо понимаю, что Кевин не рассказывает мне всего. Ах да, еще можешь спросить у него, почему ни одна приглашенная на вечер няня не согласилась прийти к нам еще раз.

– В этом нет нужды. Большинство подростков здесь получают от родителей по сто долларов в неделю на карманные расходы. Всего двенадцать долларов в час для них недостаточно соблазнительная сумма.

– Тогда ты по крайней мере мог бы попросить своего милого доверчивого малыша поведать тебе, что именно он сказал Виолетте.

Не то чтобы мы ругались все время. Но почему-то именно ссоры я помню; странно, что обычные, нормальные дни стираются из памяти первыми. Я не из тех, кто благоденствует среди неурядиц, – и очень жаль, как теперь выяснилось. И все же я была бы рада соскрести сухой слой нашего мирного повседневного существования, как Виолетта содрала сухие корки со своих рук; все что угодно, лишь бы снова потекло что-то яркое и чистое, чтобы оно вышло на свет и скользило у нас между пальцами. И в то же время я боялась того, что лежало под этим слоем. Я боялась, что там, внизу, я ненавижу свою жизнь, ненавижу быть матерью и порой даже ненавижу быть твоей женой, потому что ты сделал это со мной, ты превратил мои дни в бесконечный поток дерьма, и мочи, и печений, которые Кевину даже не нравились.

А пока что никаким криком невозможно было разрешить кризис с подгузниками. Это редко случалось, но сейчас мы поменялись ролями: ты был склонен рассматривать эту проблему как внутренне весьма сложную, я же считала, что все просто: мы хотим, чтобы он пользовался туалетом, поэтому он отказывается это делать. Поскольку мы не собирались перестать этого хотеть, я пребывала в растерянности.

Без сомнения, ты считал, что с моей стороны было абсурдно употребить слово «война». Однако, когда я гнала Кевина к пеленальному столику – он был уже слишком мал для него, его ноги свешивались через край, – я часто вспоминала те плохо организованные партизанские стычки, в которых слабовооруженным, разношерстным силам повстанцев удавалось нанести поразительно серьезные потери государственным армиям. Испытывая нехватку обширного, хоть и неповоротливого арсенала официальных сил, повстанцы полагаются на хитрость. Их нападения, пусть и незначительные, происходят часто, а непрерывное раздражение со временем может оказаться более деморализующим, чем несколько зрелищных атак с высокими потерями. При недостатке артиллерии партизаны используют то, что имеется под рукой, порой обнаруживая в будничных предметах разрушительное двойное назначение. Я знаю, например, что бомбу можно изготовить из метанизированного навоза. Со своей стороны, Кевин тоже проводил операцию и действовал в ней по наитию; он тоже научился делать оружие из дерьма.

О, смену подгузника он переносил вполне спокойно. Казалось, Кевин наслаждается этим ритуалом; я делала это все быстрее, и, наверное, из-за этого он приходил к приятному выводу, что меня данная процедура смущает, потому что смазывание его плотной маленькой мошонки в возрасте почти шести лет начинало казаться мне непристойным.

Если Кевин получал удовольствие от наших свиданий, то я – нет. Меня никогда не убеждали утверждения, что детские испражнения, даже младенческие, пахнут «приятно»; экскременты ребенка, ходящего в детский сад, точно не могли этим похвастаться. Какашки Кевина стали более твердыми и липкими, и детская теперь издавала кислый спертый дух туннеля подземки, в котором поселились бездомные. Я конфузилась от мыслей о горах небиоразлагаемых памперсов, которые мы добавляли к местной мусорной свалке. Хуже всего было то, что в некоторые дни Кевин, кажется, нарочно контролировал свой кишечник, чтобы выдать вторую порцию. Не будучи Леонардо в мире карандашных рисунков, он виртуозно владел своим сфинктером.

Имей в виду, я лишь обрисовываю обстановку, но не пытаюсь оправдаться за то, что произошло в том июле. Я даже не прошу у тебя прощения: слишком поздно. Но мне очень нужно, чтобы ты меня понял.

Кевин выпустился из детского сада в июне, и мы с ним должны были провести все лето вдвоем. (Слушай, я действовала Кевину на нервы не меньше, чем он мне.) Несмотря на скромные успехи мисс Фэбрикант с картинками «клок волос из стока», метод Монтессори не творил чудес в нашем доме. Кевин так и не научился играть. Если его оставляли одного, он как болванчик сидел на полу с угрюмой отчужденностью, которая делала атмосферу всего дома гнетущей. Поэтому я старалась вовлечь его в разные дела: например, подбирать пряжу, пуговицы, клей и кусочки яркой ткани в игровой комнате, чтобы делать кукол из носков. Я садилась с ним рядом на ковер, и честное слово, сама очень весело проводила время; только вот в конечном итоге я делала щиплющего траву кролика с красным фетровым ротиком, большими голубыми висячими ушами и усиками из соломинок для коктейлей, а рука Кевина создавала лишь залитую клеем равнину. Я не ждала, что наш ребенок непременно окажется вундеркиндом в изготовлении поделок, но он мог бы по крайней мере приложить усилие.

Я также попыталась простимулировать его перед первым классом и научить его некоторым основам.

– Давай займемся числами! – предлагала я.

– Зачем.

– Чтобы, когда ты пойдешь в школу, ты был лучше всех в арифметике.

– Что хорошего в арифметике.

– Ну вот помнишь, вчера мамс оплачивала счета? Нужно уметь складывать и вычитать, чтобы оплачивать счета и знать,