Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

на то, что он напрочь игнорировал все эти игровые консоли и игрушечные самосвалы, только вот сама избыточность твоих подарков сигнализировала о том, что ни один из них его так и не увлек. Может, твоя щедрость привела к обратным результатам: вся его детская была заставлена игрушками, которые, вероятно, производили впечатление пластикового мусора; и может быть, он понимал, что покупные подарки были для нас необременительны, потому что мы богаты, – а значит, как бы дорого они ни стоили, они являлись дешевыми.

Однако я проводила целые недели, создавая самодельные, персонализированные игрушки, которые гипотетически должны были что-то значить. Я также старалась сделать так, чтобы Кевин наблюдал, как я это делаю, и понимал, что это вещи, сделанные от души. Самой большой степенью любопытства, которое он проявил, был раздраженный вопрос: почему я просто не куплю книжку со сказками. Потом, когда я поместила свою нарисованную от руки детскую книжку в раскрашенную картонную обложку, проделала в ней отверстия дыроколом, переплела яркими нитками и принялась читать ее ему, он смотрел в окно отсутствующим взглядом. Признаю, что сюжет был избитым: история про мальчика, который потерял свою любимую собаку, Сниппи, очень этим огорчен и повсюду ее ищет, и конечно же, в конце концов Сниппи находится; возможно, я позаимствовала этот сюжет из «Лесси»[163]. Я никогда не претендовала на звание творчески одаренного писателя, а нарисованные мной акварели растекались; я заблуждалась, считая, что важна сама забота. Но сколько бы раз я ни упоминала темные волосы и глубокие карие глаза главного героя, мне так и не удалось заставить Кевина идентифицировать себя с этим мальчиком, тоскующим по своему потерявшемуся щенку. (Помнишь, ты хотел купить Кевину собаку? Я упросила тебя этого не делать. Я была рада, что ты ни разу не вынудил меня объяснить почему, ибо я никогда не объясняла это даже себе самой. Я просто знаю, что каждый раз, когда я представляла себе нашего веселого черного лабрадора или доверчивого ирландского сеттера, меня переполнял страх.) Лишь однажды Кевин проявил к книге интерес: я оставила его с ней, чтобы заняться ужином, и позже обнаружила, что он изрисовал каждую страницу фломастером – видимо, это было первое интерактивное издание. Позже он утопил сделанного мной из набитого ватой носка мишку с глазами-пуговицами в Медвежьем озере (весьма подходящее место!); несколько черно-белых кусочков пазла в виде зебры, который я выпилила из дерева, он засунул в водосток у гаража.

Я ухватилась за давнюю историю:

– Помнишь твой водяной пистолет?

Он пожал плечами.

– Помнишь, как мамс вышла из себя, наступила на него, и он сломался?

У меня появилась странная привычка говорить о себе в третьем лице: может, я уже начала диссоциировать себя с этой ролью, и «мамс» теперь была моим виртуальным альтер эго – изображением матери приятной полноты, с испачканными мукой руками, стоящей у пузатой горящей печки, которая разрешает споры между соседскими мальчишками при помощи увлекательных сказок и горячих печений с шоколадной крошкой. Тем временем Кевин совсем перестал меня так называть, низведя этот неологизм до довольно глупого имени, которым я называла сама себя. В машине я с беспокойством осознала, что он вообще перестал меня как-то называть. Это казалось невозможным: ведь дети обычно пользуются вашим именем, когда им что-то нужно – хотя бы внимание, – а Кевин с крайней неохотой просил меня о чем-то даже простым поворотом головы.

– Тебе ведь это не понравилось, верно?

– Мне было все равно, – ответил Кевин.

Мои руки сползли по рулевому колесу с десяти минут одиннадцатого к вялым семи двадцати. Память его не подвела. Поскольку, согласно твоему мнению, когда он испортил мои карты, он просто пытался помочь, ты купил ему новый водяной пистолет, который он бросил в кучу ненужных игрушек в коробке и больше к нему не притрагивался. Водяной пистолет уже выполнил свое предназначение. И по правде говоря, когда я закончила втаптывать его в пол, у меня появилось зловещее предчувствие, что, поскольку он в самом деле был к нему привязан, он был рад его исчезновению.

Когда я рассказала тебе про чайный сервиз, ты хотел было отмахнуться от этой истории, но я бросила на тебя предупреждающий взгляд: до этого мы с тобой уже говорили о том, что нам нужно выступать единым фронтом.

– Эй, Кев, – беспечным тоном сказал ты, – я знаю, что чайные чашки – это типа ерунда для девочек, но больше не разбивай их, ладно? Это было некруто. А теперь как насчет фрисби? У нас как раз есть время до ужина поработать над твоим близким броском.

– Конечно, пап!

Я помню, как озадаченно наблюдала за Кевином, который умчался в кладовку за фрисби. Руки сжаты в кулаки, локти мелькают – во всех отношениях он выглядел как обычный непослушный ребенок, который весело бежит играть во дворе со своим отцом. Только вот он был слишком уж похож на обычного ребенка – почти умышленно похож. Даже это «Конечно, пап!» звучало отрепетированно, как его прежние «на-на», но это невозможно было уловить наверняка. То же тошнотворное чувство я испытывала по выходным, когда Кевин говорил высоким голосом – да, именно высоким: «Наконец-то суббота, пап! Можем мы поехать посмотреть еще какое-нибудь поле боя?» Тебя это так очаровывало, что я не могла заставить себя намекнуть на возможность того, что он просто тебя дурачит. Точно так же я смотрела на вас из окна столовой и никак не могла поверить, что Кевин все еще не в состоянии как следует бросать фрисби. Он до сих пор бросал диск ребром, зацепив край средним пальцем, и тарелка падала в десяти ярдах от тебя. Ты был терпелив, но я беспокоилась, что именно твое терпение побуждало Кевина его испытывать.

Нет, я не помню всех инцидентов, произошедших в тот год, – помню только, что было несколько таких, от которых ты обобщенно отмахнулся, сказав: «Ева, каждый мальчик иногда дергает девочек за косички». Было много историй, о которых я тебе просто не рассказывала, потому что каждый раз, когда я сообщала о плохом поведении нашего сына, мне казалось, что я на него стучу. Заканчивалось все тем, что я думала плохо не о нем, а о себе. Будь я его сестрой, я могла бы это понять, но разве мать может быть ябедой? Очевидно, да.

Однако увиденное мной в марте – кажется, то был март, – даже не знаю, почему меня это настолько выбило из колеи, но умолчать о случившемся я не смогла. Я приехала забрать Кевина в обычное время, но почему-то никто не знал, где он. Выражение лица мисс Фэбрикант становилось все более озабоченным, хотя к тому времени, если бы Кевина похитили педофилы-убийцы, которые, как нас обычно заставляли думать, прятались за каждым кустом, я бы заподозрила, что она сама их наняла. Поскольку отсутствующий ребенок был нашим сыном, понадобилось некоторое время, прежде чем одна из нас сообразила проверить туалеты, которые он сам вряд ли бы выбрал в качестве убежища.

– Вот он! – возликовала воспитательница у двери в туалет для девочек. И тут же ахнула.

Сомневаюсь, что ты четко помнишь все эти старые истории, так что позволь мне освежить твою память. В садике была хрупкая темноволосая девочка по имени Виолетта, о которой я наверняка уже говорила тебе в тот год, потому что она меня очень тронула. Она была тихой и замкнутой, вечно пряталась в юбках мисс Фэбрикант, и мне кое-как удалось уговорить ее сказать мне свое имя. Она была очень хорошенькой, но для того, чтобы это разглядеть, нужно было смотреть на нее очень внимательно; большинство людей такого не делали, потому что их внимание в первую очередь привлекала экзема.

Экзема у нее была ужасная. Виолетта полностью покрылась огромными чешуйчатыми пятнами – красными, шелушащимися, иногда потрескавшимися в тех местах, где были корки. Эти пятна покрывали все ее руки и длинные тонкие ноги, но хуже всего они выглядели на лице. Морщинистая кожа была похожа на кожу рептилии. Я слышала, что такие проблемы часто связывают с эмоциональными расстройствами; может, я и сама была склонна к подобным странным предположениям, потому что я все время думала, не обращаются ли с Виолеттой плохо дома или может быть, ее родители проходят через трудный развод. Как бы то ни было, каждый раз,