Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

Я мог проспать всю ночь, не разжимая ладони, так что к утру стиснутая моей рукой монета приобретала температуру моего тела. И, проснувшись, я продолжал смотреть на этот серебряный диск: на реверсе я лицезрел профиль человека с бакенбардами, голова его была стянута косынкой на пиратский манер, и этот головной убор (напоминавший мне не только пиратов, но также брутальных отдыхающих на коктебельских пляжах) вступал в занимательное противоречие с расшитым воротником генеральского мундира. Не составило особого труда выяснить, что этот человек – Хосе Мария Текло Морелос-и-Павон, один из полководцев мексиканской революционной армии, расстрелянный монархистами в 1815 году неподалеку от Акапулько.

Из всего вышесказанного ясно, что я был весьма экзальтированным нумизматом, и хотя в моей коллекции и не водилось по-настоящему ценных монет, но это меня не волновало: я все равно относился к ним как к пиратским сокровищам, спрятанным и зарытым на необитаемых островах моего вожделения. Впоследствии я мысленно составил целую антологию монет, сделавшихся литературными героями: от золотого дублона, который капитан Ахав прибил гвоздем к мачте своего корабля, и вплоть до монеты в десять сентаво, надрезанной ножом, которую описал Борхес в своем рассказе «Заир», – эта монета со шрамом обладает чудовищным свойством: ее невозможно забыть. И тот несчастный, кому эта травмированная монета хотя бы раз попалась на глаза, уже никогда не сможет вычеркнуть ее из своего сознания, она медленно разрастается в памяти, постепенно вытесняя все прочие воспоминания, и под конец человек способен думать только лишь об этой монете.

В связи с «Заиром» мне вспоминается история польско-французского писателя Яна Потоцкого, написавшего роман «Рукопись, найденная в Сарагосе». Между прочим, любимый роман Александра Сергеевича Пушкина: книга эта всегда лежала на его письменном столе. История, которую я собираюсь пересказать, не про монету, а про маленький слиток серебра. Ян Потоцкий, польский дворянин, всю свою взрослую жизнь служил офицером во французской армии. Все, кто знавал этого элегантного офицера, неизменно замечали в его пальцах крошечный серебряный слиток: Потоцкий никогда с ним не расставался, постоянно играл этим слитком, мял его в пальцах, перекатывал в ладони. С годами пальцы Потоцкого придали этому изначально аморфному слитку правильную форму – форму шарика.

И когда это наконец произошло, когда бесформенный слиток серебра стал правильным шариком, тогда Ян Потоцкий зарядил этим серебряным шариком свое ружье и застрелился.

Так он годами приручал свою смерть, обминал ее, придавал ей форму, превращал ее в деталь своего организма.

Видимо, это кусочек серебра тоже был своего рода заиром.

К счастью для меня, я располагал целой россыпью заиров, и они уравновешивали друг друга. Поначалу я хранил свою коллекцию в грубой деревенской шкатулке, на чьей крышке чьи-то аграрные руки небрежно вырезали ножом незамысловатые солнцеобразные орнаменты. Эта шкатулка отчего-то казалась мне сундучком Флинта, хотя в ее облике не наблюдалось ничего, что напоминало бы о сундучке Флинта. Но затем я стал раскладывать свои монеты в длинных коробках из-под шоколадных конфет – так, чтобы каждая монета лежала в отдельной ячейке. Так их удобнее было разглядывать. Некоторые коробки были двухэтажными, как лондонские или берлинские автобусы: чтобы лицезреть нижний ярус, требовалось бережно извлечь верхний, слегка прогибающийся под тяжестью монет, похрустывающий, слитый из позолоченного пластика. Стойкий запах шоколада удерживался годами, постепенно смешиваясь с тонкими и холодными благоуханиями металлических сплавов. Я научился по запаху различать металлы, я знал, как пахнет серебро и чем этот запах отличается от запаха латуни, меди, бронзы и никеля.

В третьем или четвертом классе я совершил поступок, который несколько удивил моих родителей и даже вызвал их легкое осуждение. А именно: я в одночасье чрезвычайно расширил и обогатил свою коллекцию, выменяв у своего одноклассника Пашкова множество роскошных старинных монет за жевательную резинку. Расчет был прост: одна пластинка жевачки за монету. Так я приобрел около шестидесяти монет, и все они были роскошными.

Видимо, Пашков просто украл коллекцию, собранную кем-то из его родных. Какое-то время я с тревогой ждал, не обнаружат ли его родственники пропажу и не заставят ли меня вернуть приобретенное. Но все было тихо, и монеты остались у меня. Пашков по всей школе хвастался великолепными иностранными жевачками, полученными от меня, и говорил всем, какой же я дебил, что согласился отдать чудесные жевачки за такую полную хуйню, как старые, никому не нужные монеты.

– Пиво тупой, – согласно кивали в ответ одноклассники. – Это всем известно.

В школе я пользовался репутацией крайне тупого, потому что учился чуть ли не хуже всех. Даже злостные хулиганы преуспевали в учебе лучше меня. Эта репутация меня вполне устраивала, потому как помогала отлынивать от всего, от чего мне хотелось отлынивать.

Родители мои нахмурились, узнав о моем успешном предприятии. Видимо, они подумали, что обмен был с моей стороны не совсем честным, мягко говоря. Но они не знали о том, каким чудовищно высоким статусом обладала иностранная жевачка в глазах советских детей.

Иностранцы, которые приходили к нам в гости, были извещены о том, что советским людям надо постоянно что-нибудь дарить, – вот они и приносили дары, как данайцы. Как говорится, троянскому коню в зубы не смотрят. Много получил я прекрасных и восхитительных даров, но их приносили в основном иностранцы-друзья, что же касается малознакомых иноземцев, то они обычно отделывались жевачкой и шоколадками.

Я не любил шоколадки, не любил тогда и жевачку (теперь зато жую нередко), поэтому этого материала у меня накопилось в изрядном количестве. Я дарил жевачку и конфеты своим друзьям и подругам, но иноземцы приносили новые порции жевательного материала. Вот этот материал и пошел в дело…

Единственное, что нравилось мне в жевательных резинках, – это тонкие, хрустящие, иногда даже полупрозрачные листочки с комиксами, которые вкладывались в каждую упаковку. Но монеты были покруче. Благодаря культу жевания моя скромная нумизматическая коллекция приобрела некоторый размах и даже намек на серьезность: появились в ней даже так называемые обмылки – под этой кличкой существовали совсем старые монеты возрастом более двухсот лет – с неровными краями, иногда совершенно стертые сотнями тысяч пальцев, потерявшие форму: на их поверхности с трудом угадывалась угловатая фигурка монарха, восседающая на условном троне, или пышный профиль Екатерины, или силуэт курфюрста, или лисички, сжимающей в лапках растаявшую корону, или древний дельфин, а иногда ничего уже рассмотреть не удавалось: некоторые серебряные монеты время превратило просто в серебряные лепестки, почти невесомые, почти несуществующие. Появилась в моей коллекции и первая золотая монета – классический николаевский червонец. Он был элегантен, но меня больше завораживали серебряные юбилейные романовские рубли – их у меня имелось несколько. Эти рубли отчеканили к столетию дома Романовых – за спиной Николая Второго проступал первый Романов, воссевший на царский престол, – призрак в шапке Мономаха. Люди, чеканившие эту монету, не знали, что вскоре она приобретет фатальное значение: на ней изображены первый Романов и последний.

К монетам вскоре присоединились марки и бумажные ассигнации. Я все глубже втягивался в мир коллекционерских страстей. Оброс друзьями, столь же одержимыми этой темой.

Вскоре мы стали ездить на толкучки – в специальные точки столицы, где нумизматы и филателисты тусовались и обменивались элементами своих коллекций. Обмен считался делом сакральным. Было несколько таких точек – например, у магазина «Филателист» и в музее Тимирязева на Малой Грузинской. В музее Тимирязева даже имелась отдельная комната, где собирались одержимые. Я и мои друзья – мы быстро сделались своими в этой среде, составив небольшую группу шнырких и оборотистых малышей.

Я не преследовал никаких коммерческих целей, да у меня тогда и не было ясного представления о том, что такое «коммерческие цели». Но, как говорится, деньги липнут к деньгам – и это чистая правда. В том числе к деньгам старинным, коллекционным, липнут