Стажер - Лазарь Викторович Карелин

Вошла Светлана, он узнал ее по халатику и стремительно приподнялся. Но то была не Светлана, то была Ксюша в Светланином халатике.

— Проснулся? — Она нашла в комнате место, куда еще не добрались солнечные лучи, и там остановилась.

— Где Светлана? — спросил Саша, вспоминая, вспоминая, чувствуя, как замерзает.

Ксюша, стараясь не выйти из тени, подошла к нему.

— Забыл? Все забыл? — Когда шла, она затянулась сигаретой, а теперь, подсев к нему, отвечая, стала бить в него струйками дыма, вела по нему огонь, нарочно нацеливаясь в глаза, чтобы так уж пристально ее не рассматривал. — Спортивный малый, а пить слабак. Ты был так пьян и безутешен, что до тебя было не достучаться.

— Как это? — Он не понял ее, но ему еще холоднее стало. — Не кури на меня.

— Да, ты и не куришь! Младенец! Впрочем… — Она приникла к нему, зашептала горячими губами: — Ты… ты… ты…

У них все было на пару, у этой и у той, — духи, грим, халатик, даже этот шепот! Саша, избавляясь от Ксюши, прижался к стене, сел. Глаза слезились от дыма, холод и муть подступали к горлу.

— Где Светлана? — спросил он. — Где она?

— Да где-нибудь уже бегает со своими инострашками. Пора и мне. — Женщина сама теперь отстранилась от него, вдруг замерзнув или устыдившись, рывком подтянув к подбородку халат. — Ну, иди, уходи, ты холодный, как лягушка!

Саша встал на ноги, стены качнулись перед глазами, потолок качнулся, глумливыми мелькнув тенями.

— Уходи! — крикнула Ксюша. — Убирайся! Тоже мне, подопытный кролик!

Страшась, что стены упадут на него, Саша выбрался из комнаты. Холодно ему было, как никогда во всю жизнь. И слезились глаза, все еще слезились от дыма глаза.

Он вошел в ванную, сорвал с себя рубаху, яростно повернул кран с красной кнопкой, яростно распрямился навстречу рванувшейся воде.

Стены в ванной комнате, в этом крошечном милом пенальчике, были выстланы плитками. Что ни плитка, то женская мордашка, розовая, дразняще высунувшая язычок. Что ни плитка, то два откровенных, в упор рассматривающих тебя бесстыжих глаза. Саша заплакал.

11

Он отыскал Светлану в громадном холле гостиницы «Украина». Он вспомнил, выдернул из груды вчерашних фраз ее обмолвку, что завтра ей с утра бежать в «Украину», чтобы везти потом в знаменитый собор каких-то любознательных иностранцев, и он погнал машину к «Украине». Он спешил, он снова пришпоривал коня. И сам взмок от этого гона. Он не мог простить себе своих слез. Ушибался — не плакал, били — не плакал, отец умер — не заплакал. А тут — заплакал. Он не мог простить себе этого вечера, ночи, памятного и беспамятного, ведомого и неведомого. Наверное, с него кожа сойдет от кипятка, но все равно он не отмылся. От удушья, от мути этой не отмыться. Нельзя, нельзя смыть с себя предательства, в которое тебя окунули с головой, — так, забавы ради. Ревность, это крутила его ревность? Он не знал, не мог понять. Да, ревность, наверное, но и не только, но и еще что-то. А что? Уехала, оставила его с Ксюшей, просто-напросто отмахнулась от него, как от мальчишки, как от игрушки. Это было равнодушие, во всем этом угадывалось равнодушие. Вот! Это и холодило душу — ее равнодушие. Мутило от этой мысли, от этой догадки. Легче было ревновать, и думалось, что ревнует, но потому так и думалось, что ревновать было легче, проще, что чувство это было понятнее. А равнодушие — оно ни во что не укладывалось, оскорбляя и раня страшнее измены. Почему? За что? Ему надо было увидеть Светлану, заговорить с ней, чтобы хоть что-то понять. Подойти и спросить. А потом что? Страшновато было заглядывать в это «потом». Наверное, так надвигается непоправимость — от светофора к светофору, под визг тормозов, на виражах, с обгоном «Волг» и «Жигулей».

Вот эта гостиница со шпилем в небо. Вот эта дверь с бронзовой витой ручкой, дверь которую рви не рви на себя, а она все равно отворится медленно, чинно, усмиряя.

Гостиничный холл, как аэровокзал, был долог и люден. Но он не был прозрачен, как аэровокзал, был утыкан опорами и колоннами, был с собственным небом — так высоко вознесся потолок, — был холоден и заносчив в своем мраморном и бронзовом величии. Где было тут искать Светлану? А найдя, как заговорить с ней? И какие слова могли бы пробиться к ней в этом туристическом со всех сторон щебетании? Кровь еще рвалась в Саше, но сам он пал духом. И бессмыслицей показался его гон сюда. Зачем? Что еще ему необходимо понять?

Он увидел Светлану сразу. О, она и здесь была приметна! Здесь, среди этих разряженных женщин, возбужденных, крикливых, показушных, пребывающих в туристической экзальтации, когда мнится женщине, что на чужой земле ей никто не даст ее лет.

Еще не увидев его, Светлана шла ему навстречу. Шла и улыбалась заученной улыбкой, не означавшей, что она счастлива и весела, означавшей лишь вежливость. Ее многие приветствовали из толпившихся группками иностранцев. Им-то она и улыбалась, им и кивала — это была ее работа, эти люди были ее сферой обслуживания. И когда кто-либо из них обращался к ней с вопросом, она вежливо отвечала, переключая свою улыбку для всех на чуть-чуть большую уже специально для спрашивающего.

Она шла, все приближаясь к нему на стройных, уверенных ногах, все еще не замечая его. И почти не осталось следов на ее лице от минувшей ночи. Грим прикрыл? Конечно, и грим. Но не он один, хоть семь слоев накладывай. Просто Светлана ничего особенного не пережила в минувшую ночь, ничем та ночь ее не ударила. И это-то Саша и понял, когда глядел на нее, когда она к нему совсем близко подошла. Ну, повеселились, ну, понатворили всяких там глупостей. С кем не бывает! Вот не выспалась — вот это худо, вот веки чуть набрякли, глаза не хотят блестеть, — вот это обидно.

Сейчас она увидит его, еще шаг, и увидит. И уже не избежать этой встречи. Светлана вскинула веки и не удивилась:

— Ты? — С ним все же нельзя было разговаривать на ходу и посмотреть на него должно было внимательно.

— Я.

— Что-нибудь случилось?

— Нет.

Верно, а что, собственно, случилось?

— Похоже, тебя что-то томит? Что ты такой встрепанный? — Она протянула к нему руки, поправила воротник рубашки, легонечко погладила