Циньен - Александр Юрьевич Сегень

с собой! — кипятился Алексей Николаевич. Судя по всему, ему уже хотелось выпить, потому что перерыв в возлияниях затянулся. — Он должен украшать Москву, а не Сену! Заверните нам его! Прощай, Париж! Мы прощаемся с тобой, самый великий и прекрасный Сеновал на свете!

Когда свернули на набережную Орсе, пришлось на пару минут остановиться. Из какой-то повозки выпали кирпичи, и двое старичков подбирали их с улицы, клали обратно в повозку. Тут до уха Лисы долетели слова, сказанные неподалеку по-французски:

— Глянь-ка! Да ведь это наш китаец, с которым мы вместе плыли в Шанхай!

Она оглянулась и увидела двух молодых француженок, которые махали руками и кричали:

— Мсье китаец! Мсье китаец!

Он посмотрел на них и улыбнулся, тоже помахал рукой, чем мгновенно вызвал выстрел ревности:

— Это что за кокотки?

— Это так... Ничего особенного, — покраснел Роман.

«Торпеда» поехала дальше.

— Что значит «ничего особенного»? Признавайся немедленно, что у тебя с ними было!

— Да нет, ничего, — моргал глазами Роман. — Мы просто вместе плыли в Шанхай. На пароходе.

— И?

— И просто ничего. Сидели разговаривали.

— Может, ты хочешь к ним? Вон они все еще машут тебе как безумные.

— Нет, я не хочу к ним. У меня есть ты.

— Остановимся у вокзала, не мешает горло промочить, — помрачнев, приказал Алексей Николаевич.

Касаткин притормозил, развернулся и вырулил к вокзалу Орсе. Тотчас возле торпеды нарисовалась новая компания русских, среди которых оказался знакомый Толстого, человек лет тридцати, с цыплячьими усиками.

— Алексей Николаевич!

— Николай Васильевич!

— Вы тоже куда-то едете?

— Нет, просто хотим выпить.

— Поехали с нами на поезде в Фонтебло.

— Сколько там? Четверть двенадцатого? А поехали!

— Хотим там отметить четвертую годовщину.

— Замечательно! Едем! Кстати, вот этот китаец, его зовут Ронг Мяу, — коммунист. Наташенька, это же сменовеховцы. Айда с ними в Фонтенбло! — И, не дожидаясь ответа жены, которая, судя по всему, обычно соглашалась на все его прихоти, Толстой обратился к Роману и Лисе:

— Едете с нами?

— Едем, — кивнул Роман.

— Не едем, — возразила Лиса.

— Отчего же? — огорчился Алексей Николаевич.

— Оттого же! — надулась Лиса, все еще переполненная ревностью. — Оттого что я соскучилась по мужу.

— Так он же рядом с вами, любезнейшая.

— Рядом. Да только мы с ним не одни.

— А! — понял Алексей Николаевич и снова огласил округу своим громким смехом. — Ну, тогда отпускаю вас. С миром изыдите! — И он перекрестил их, но не крестом, а звездой: лоб — нога — плечо — другое плечо — другая нога. Перезвездил. — Касаткин, голубчик, прости за все. Вот тебе. Хватит? А эту парочку довези: рю Ренуар, сорок восемь, напротив дома Бальзака. Хватит?

— Премного благодарны-с.

— Ну, все! — Толстой дыхнул на Лису и Романа алкогольными испарениями и духом новых похождений. — Ждите нас на Ренуаре, пакуйте чемоданы, мы вернемся и все вместе, — он лихо присвистнул, — в Совдепию, в страну будущего! Ура!

Так они и расстались. Алексей Николаевич и Наталья Васильевна влились в компанию сменовеховцев, и еще можно было расслышать, как Толстой громко объявил:

— Начистим французам Фонтенбло!

«Торпеда» покатилась по набережной Орсе вдоль ночной Сены.

— Вон твои француженки! Еще не поздно. Поезжай с ними, а я пройдусь пешочком, — все еще кипела ревностью Лиса.

— Я не хочу, — стойко держался, сжимая тонкие губы, Роман.

— Отчего же? Вон они какие миленькие курочки-дурочки! Давай, вали к ним!

— Я тебя люблю.

— То-то же! Ладно, прощаю. А раньше говорил: «люлю». Скажи: «люлю»!

— Нет, люблю. Я теперь хорошо русский говорю.

— Дико по тебе соскучилась! Господин Касаткин, нельзя ли побыстрее?

— Можно-с. Малость прибавлю. А то боюсь застудить вас. Ветерок-то!.. Может, поднять крышу?

— Некогда. Едем, не останавливаемся! — И Лиса прильнула к своему Роману, прижалась, стуча зубами. — Грей меня!

* * *

— К вам заходил некий господин, — доложила консьержка Маруся, тоже из эмигранток. Лиса уже успела прозвать ее «Маруся-ларуся». — Весьма импозантный. Только пьяный.

— Что хотел?

— Оставил вам это.

Маруся-ларуся протянула Лисе конверт.

— Ладно, потом прочитаем! — И Лиса нетерпеливо повлекла мужа наверх.

Ворвавшись в квартиру, она яростно на него набросилась, жадно целуя и срывая одежды, успела ногой пнуть дверь, замок которой хорошо сам собой закрывался, если с ним обращаться уважительно, а если так, то ударялся и отскакивал, оставляя дверь приоткрытой.

О, если бы не эта невежливость в отношении замка!..

Утолив любовный голод, они лежали, раскинувшись на широкой кровати, счастливые, утомленные. Лиса проводила указательным пальцем по груди мужа:

— На тебе совсем нет ни волоска на груди. И мне это даже нравится. Я чуть не убила тебя, когда ты улыбнулся этим противным француженкам. Такая ревность вспыхнула! А потом — жажда!

В комнате царил полумрак. Эта квартира была обставлена небогато, но с большим вкусом. В спальне висела картина, изображающая повернутую спиной к зрителю девушку в белоснежном кружевном платье, пытающуюся в прыжке повторить летучесть Эйфелевой башни, изображенной на заднем плане.

— Один из четырех шаров сбежал от остальных, — задумчиво произнесла Ли. — Боже, как хочется жить дальше! Так, как мы живем с тобой, мой Сяу-Мяу. Как хочется снова оказаться в том вечере, когда мы впервые встретились! Мяу, сегодня какой-то особенный вечер. Я как никогда счастлива. Лежи и не шевелись.

Она выбежала из спальни в гостиную, закрыла за собой дверь. Роман посмотрел на часы — без пяти минут полночь. Через пять минут у них с Лисой наступал китайский день, и он снова станет Мяо Ронгом, а она — Мяо Ли. Что она там затеяла? Какую очередную свою выдумку?

Ровно в полночь дверь спальни распахнулась, и Ронг увидел не Ли, а снова богиню луны Чан Э, в великолепном ярко-красном костюме, который они вместе с его костюмом того маскарада привезли с собой в Париж. Спереди к платью крепились богато украшенный фартук и сетка цветных шнуров с вплетенными нефритовыми кольцами. Головной убор состоял из золотых лепестков и был украшен цветами из алого граната. На лицо с этого головного убора, подобно струям дождя, ниспадали нити нефритовых шариков.

— Как ты прекрасна, жена моя! — в восхищении воскликнул Ронг по-китайски.

— Струи дождя... Струи любви... —