Гарвардская площадь - Андре Асиман

Если бы хотели, явились бы и без приглашения. Мы выпили много вина, и, по счастью, Фрэнк наготовил лазаньи на целый полк, потому что в противном случае от мяса с каштанами и овощами мы перешли бы прямиком к хлебу с сыром, без ничего в промежутке. Калаж был в экстазе и чмокнул Фрэнка в блестящую лысину. «За стол садятся не только чтобы поесть. На стол подают и дружбу», – изрек он. Сомневаюсь, что хоть кто-то из нас постиг мудрость этого высказывания, но звучало ловко, а может, мы в тогдашнем своем настроении готовы были принять на веру почти что угодно, лишь бы про друзей и дружество. Граф принес множество лакомств из одного горного района Умбрии, и теперь уже никто не сомневался, что у нас получилось пиршество, во много раз превосходящее изначально замысленный скромный ужин.

В какой-то момент зазвучала песня, которую я уже давно записал на маленькую кассету, Калаж тут же навострил уши и попросил всех не шуметь – он хочет расслышать слова. Добавил, что песню эту не слышал уже очень давно. «Уже очень давно», – повторил он. А потом, уловив нужные слова и губами попав в тон певице – так он однажды уже делал с Умм Кульсум в кафе «Алжир», – он начал совсем тихо скулить, как будто стеснялся того, что его увидят поющим, потому что на самом-то деле он просто бормочет себе под нос, ему нужно услышать, как слова вылетают из его собственных губ, чтобы их прочувствовать. В песне пелось про мужчину, который думает про женщину, которую не видел уже очень давно, но он знает, что пути их пересекутся снова. Пути у них кривые и извилистые: у нее другие мужчины, а у него другие женщины, – но он убежден, что когда-нибудь они встретятся, предадутся любви, поговорят про случайных любовников, которым ссужали свои сердца по дороге.

– Это не обязательно про мужчину и женщину, – заметил Фрэнк. – Может быть, и про мужчину, который сбился с пути и решил назвать женским именем свою родину. Женщина – метафора родного дома.

Калаж слушал внимательно. Если бы такое произнес Граф, в него полетела бы автоматная очередь, исполненная ярости и возмущения, но поскольку слова произнес Фрэнк, они, похоже, задели в Калаже какую-то очень глубинную струнку.

– Женщина – метафора родного дома, – повторил он импровизированную мудрость Фрэнка. – Женщина – метафора родного дома, – произнес он снова.

А потом попросил меня поставить песню еще раз. Но еще до начала второго куплета вдруг вскочил и стремительно зашагал на кухню.

Когда он вернулся – Зейнаб как раз начала подавать на стол армянские десерты, – Леони все еще повествовала о женщине, которая отдала всю себя без конца мужчине, который очень скоро ее перерос.

Леони с Графом сошлись на том, что все тут не так просто. Калаж запротестовал. Было не совсем понятно, зачем они вообще вернулись к этой теме, тем более что только что прозвучавшая песня, похоже, привела его в лирическое настроение. Однако, едва стало ясно, что Граф с Леони заодно, Калаж встал из-за стола, направился в спальню и захлопнул за собой дверь. Может, решил позвонить, может, еда вызвала у него несварение. Зейнаб, похоже, удивилась, но ничего не сказала, а армянка с Фрэнком то и дело обменивались озадаченными взглядами, каждый раз сходясь на том, что лучше уж они полакомятся десертами, чем будут разбираться со вздорным тунисцем. Что-то явно было не так. Совсем скоро я медленно открыл дверь и зашел к себе в спальню. Мало того что он закрыл дверь, он еще и погасил свет и теперь лежал на моей кровати в полной тьме и курил.

У всех у нас есть свои призраки, и в тот день я впервые увидел призрака, который донимал Калажа, потому что ему впервые не удалось отогнать его громкими воплями.

Что-то разбередило ему душу, и сильно. Тосковал ли он по кому-то, вспомнилось ли ему что-то в ином краю, навалились ли на него невзгоды – грин-карта, деньги, одиночество, развод, депортация? «Нет, ничего, ничего», – ответил он. Я шагнул было к дверям, чтобы оставить его наедине с собой – разговаривать он явно не хотел. Но едва я взялся за дверную ручку, он просто попросил меня остаться.

– Что случилось? – спросил я. – Расскажи.

Он на миг задержал дыхание.

– Я такой ужин приготовил для всех, и всем так хорошо, а вот погляди: а я-то что? – Он помолчал секунду. – Et moi?[31] – произнес он. – Et moi?

– Не понимаю, – возразил я. – Это же ты сделал так, чтобы все были довольны. И все тебе благодарны. Никто тебя не игнорирует, никто тебя не обидел ни словом, ни делом.

– Это потому что ты смотришь поверхностно, а не вглубь. А я-то что?

Я все не мог сообразить, к чему он клонит и что его гложет.

– Год спустя меня здесь не будет. Вы все останетесь, а меня среди вас не будет. Я так страшно буду по всему этому тосковать, что даже и думать не хочу ни о чем, кроме нынешней минуты. Теперь понял? Обо мне хоть кто-то подумал?

Я онемел. Только молчанием я мог выразить свое согласие и высказать то, чего мне никогда не хватило бы мужества выложить ему в лицо: «Друг мой, ты совершенно прав, о тебе мы совсем не подумали, мы не увидели твоего ада, ты в этом аду совершенно один, и да – в этом ты, скорее всего, тоже прав: год спустя тебя с нами, вероятно, не будет, и столь же вероятно, что год спустя тебя уже не будет и в наших мыслях».

– Теперь понял? – осведомился он.

– Теперь понял, – ответил я, имея в виду: «И мне нечем, совершенно нечем тебя утешить». Беспомощность. Я чувствовал себя капитаном круизного судна, который кричит: «Человек за бортом… однако, дамы и господа, сделать мы ничего не можем, а