Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Если бы не ты, разве бы оставил он меня ни с чем? Умный он был, догадливый… Скажем прямо так, что он только не говорил, меня жалеючи, а все про нас понимал, видел… а то, может, и слышал, как ты со мной ночью-то шепотом шептал… «Спит», а как если не спал?.. А механику-то твою с депешей оченно он хорошо заметил; сейчас опосля того велел мне при докторе другую написать, а как она с мужем приехали, так первым делом чтобы тебя вон… Сама при мне ему сказала: «Я мол, папа, Федьке, по вашему приказанию, передала, чтоб этого Троженкина к вам на глаза не пущать»…

Троженков остановился на ходу:

– Покорнейше вас благодарю! Я, значит, и до разорения вас довел, и «благодетеля» лишил, и…

– А то кто ж? – пылко прервала она его. – Кабы ты все сердце мое не возмутил, что не у него, а у тебя действительно я за крепостную была, он бы и теперича жив остался! Лукавством твоим и жадностью душу ты мне отравил, вот что! Как вижу, денежки-то сплыли, да о тебе тут подумала, а и еще барыня эта ошельмовать меня вздумала, такая меня злость взяла, что вот, кажется, всех бы их в ступе истолкла сама… И пришла я тут к нему – знаю, что все одно, как ножом ему: «Счастливо, мол, оставаться, Елпидифор Павлович, – говорю, – не хочу у вас больше жить»… Так даже страх на него глядеть было: затрясся весь… и зять его даже кинулся просить меня, чтоб осталась я… А я и слушать не хочу: «Пропадай вы все пропадом», – думаю… И пошла, обернуться-то на него в последнее не захотела… и обернулась только, как уж он…

И Анфиса залилась вдруг неудержимым истерическим рыданием. Не даром, действительно, далось ей удовольствие сорвать свою злость на покойном «благодетеле»…

Степан Акимович поглядел, поглядел на нее, вышел в спальню, вынес оттуда налитый водою стакан, молча поставил его подле нее на столе и заходил опять по комнате.

Она успокоилась через несколько минут, отпила, утерла слезы концом платка и остановила на нем пристальный взгляд:

– Что же теперь, Степа? – медленно проговорила она.

– А что? – не оборачиваясь, ответил он.

– Какое твое насчет меня решение будет?

Он, все так же не глядя на нее, обвел рукой кругом себя:

– Обитель сию видите – против ваших с ним хором добре покажется?

– А деньги же где? – спросила она после долгого молчания.

– Какие деньги?

– Какие! А мало ты их перебрал у меня за три года?

– Много, правда! – фыркнул он насмешливо.

– Все; ничего себе не оставила… Билетами было три тысячи да сериями дятьсот… С возвратом брал, – с усилием добавила она, – всю душу-то свою, почитай, проклял, божившись, что отдашь…

– Так эти деньги в деле; не раз, кажется, говорил вам! – молвил Троженков обиженным тоном.

– Слышала! Документ все обещался принести, сегодня да завтра, – а и по сю пору нет!..

– Какой документ?

Она все время не отрывала от него глаз. Презрительное выражение все сильнее и сильнее заволакивало ее красивое и измученное лицо; голубые глаза горели темным пламенем…

– Плут ты, плут бесстыжий! – глухо вымолвила она вдруг, вставая и быстро окутывая снова голову платком. – Проклят будь тот день, как забыла я на пагубу свою совесть с тобою!..

И, едва держась на ногах, она двинулась к двери.

Он вдруг смутился:

– Позвольте, Анфиса Дмитриевна, что же вы, однако, так…

Она обернулась на него с горькою и высокомерною усмешкой:

– Небось в пролубь кинусь с большого через тебя горя? И не мни! Назло тебе жить стану! Только ты от нонешнего часа и встречаться со мною не смей, чтоб я тебе при всем народе подлеца не сказала!

И она исчезла за дверью.

XVIII

Who is’t can read a woman1?

Shakespeare.

Mobile comme l’onde2.

V. Hugo.

Через день после этого Ольга Елпидифоровна Ранцова, вернувшаяся часа два назад из Андроньева монастыря с похорон отца и прилегшая было отдохнуть, поднялась быстрым движением с кровати (заснуть она не могла ни минуты) и кликнула свою горничную, занимавшую соседнюю с ней комнату.

– Что, барин вернулся? – спросила она ее.

Амалия приняла несколько таинственный вид:

– Приехал из монастырь, опять сичас уехал и сичас wieder hier3.

– Где он?

– В свой комната.

Она оглянулась кругом и прошептала по-немецки:

– Собираются уезжать.

– Куда это еще?

Амалия махнула неопределенно рукой по воздуху:

– Aus Moskau weg4!..

– Вы вздор говорите! – гневно вскликнула Ольга Елпидифоровна.

Горничная пожала плечами и чуть-чуть усмехнулась.

Барыня наша задумалась на миг.

– Сходите сейчас к нему и попросите его ко мне! – сказала она уже более спокойным тоном.

Она в видимом волнении заходила по комнате в ожидании мужа.

Шли вторые сутки, как он не говорил с ней, ограничиваясь лишь самыми необходимыми словами в неизбежных случаях, когда требовалось ее мнение по предмету похорон. Все хлопоты по ним взял он на свою обязанность: уговаривался с гробовщиками, с духовными лицами, с певчими. Он уезжал с утра, возвращаясь домой к панихиде, и опять уезжал… Она имела таким образом некоторое основание думать, что ему «некогда говорить с ней, и только»… Возможности окончательной размолвки она все еще допустить не хотела. «Ну да, я поступила неосторожно, и кто бы мог предвидеть такой случай, что он приедет за мной к Лукояновым в ту самую минуту, когда я оттуда уехала, и что этот сумасшедший Ашанин вскочит ко мне в карету! Но мало ли сколько раз проходили в Петербурге подобного рода неосторожности так, что он или совсем не заметит, или, если что-нибудь ему и покажется, он понадуется день-другой, и я же над ним насмеюсь, объясню, и он тут же поверит, кинется руки целовать… A теперь что же это такое? – он собирается уезжать в деревню, не спросившись, не предварив даже меня, – рассуждала наша барыня, – я сама хочу не позднее как завтра уехать в Петербург; на кого же я дом этот оставлю, и вещи, и распоряжения все?.. Не думает же он в самом деле разводиться со мной!» – улыбнулась даже Ольга Елпидифоровна… Но на душе ее тем не менее не было спокойно…

Ранцов вошел с какою-то бумагой в руке. Он был бледен и видимо устал, но торопливо и зорко взглянувшая на него жена не прочла на лице его ни гнева, ни упрека… Немым взглядом ответил он на ее взгляд, подошел к столу