Александр Герцен - Том 1. Произведения 1829-1841 годов

Фокс.

Ты понимаешь ли ответственность,Какую на себя возьмет строительЕвангельской общины в новом мире?В Америку селились до тебяАнабаптисты, пуритане;Однако подвиг что-то их не виден,Их цель была бежать от притеснений.Будь осторожен,Изведай чистоту своей души:Нехристианский Соломонов храмУсловьем первым зодчему поставилИ всем работающим – чистоту…Не та ли же развратная ЕвропаТебя вскормила на груди своей,Не принесешь ли ты с собойНачало заразительных болезней?Ты вспомни, что в плену рожденныеСтраны обетованной не видали;Они, сам Моисей, нечисты были,Им рабство запятнало душу,И Иегова их схоронил в пустыне.Найдется ль твердость у тебя, мой сын,С смирением, с невинностью душиСвятую мысль твою исполнить?Не погуби себя – и ты Христов!А страшные тут будут искушенья:Ты поведешь в далекую странуТолпу людей несчастных, бедных,Ты дашь им корабли на море,Ты дашь им лес и поле на земле,Ты дашь закон твоей общине юной;О, горе, если дух твой вознесется,И ступишь ты на новый материкНе так, как брат, один из братьев,А как глава и как создатель храма, –Глава, себя избравший сам;И если в сердце есть твоемМалейшая хоть доля самолюбья,Она ведь тоже даст росток,И силен рост дурной травы.

Вильям.

О нет, поверь мне, мой отец,Не властелином буду я страны,Которую на равенстве стремлюсьЕвангельском, незыблемом поставить.Я землю братьям всю отдам, – себеВозьму клочок, расчищу сам егоИ потеряюсь между братий.

Фокс.

Мирская слава загремит тогда;В других добру дивиться любят люди;Для них герой великий тот, кто можетБогатством пренебречь и властью.И эта слава до тебя дойдет,И позабудешь ты, что славен онОдин, тебя орудием избравший.Своею красотой прельстился ангел,Забыл творца и в себялюбье гордомОн с неба удалился в преисподню;Но что ужаснее всего – увлекВ свое паденье легион духов,Его влиянью подчиненных.

Вильям.

О, если так, отец,Позволь мне путь лишь указать другим,Дать средства им.Я мысль свою не смею скрыть, –Пророческий то голос, откровенье, –Ее я должен миру сообщить;Она не мне принадлежит, – сосудЯ только избранный, горсть грубаяЗемли; в нее же сеятель небесныйЗерно своей пшеницы бросил;Оно должно взойти, зане уж палоИз рук державных провиденья.Но я ль им избранный? – вот в чем вопрос.Назначь, отец, ты искус трудный, строгий, –То будут сорок дней пустынных мне;И если выдержу я твердо их,Тогда благослови меня на путь;Тогда уверен будешь ты, что ОнМеня призвал на деланье святое,Что устроенье вертограда ОнНазначил в Новом свете, а не я.

Фокс.

Не сорок дней готовился Спаситель, –Часть жизни всей; Христос двенадцатиБыл лет, когда закон уж толковал,Но в тридцать лет явился пред народомС великой властью искупленья миру,И тут еще осмелился ДиаволВ пустыне подойти к нему;Тем паче мы должны быть осторожны.Однакож голосом души зачемПренебрегать, – согласен в этом я.Ступай ты проповедать миру свойПоход крестовый, как пустынник Петр, –Поход не крови, а любви и братства;Ступай один, без денег, пеший,Смирись перед людьми, просиКусок насущного ты хлеба,Терпи отказ, переноси обиды,Свое ты имя и богатство скрой,И нищим нищий ты скажиО новом мире, их зови тудаИ слушай, что тебе на это скажут.Коль дух не возмутится твойОт притеснений и обид,Коль нищему тебе поверят люди,Коли пойдут с тобой – веди, мой сын:Тогда твое призванье подтвердилось.

Вильям (со слезами бросается ему на шею).

Иду, иду, благослови, отец!

Фокс.

О, горько, горько мне с тобой расстаться!..

1839. Владимир.

<Часов в восемь навестил меня…>*

…Часов в восемь навестил меня некогда бывший мой законоучитель – отец Василий; он уже не один раз был у меня, и беседа его всякий раз оставляла в моей душе светлый след. Я обнял почтенного пастыря. Когда он давал мне уроки, я не умел вполне оценить этого человека, с его восторженной, чистой душой. Что-то беспредельно торжественное было в беседе нашей; плавным, величественным maestoso окончилась она: благословение пастыря, объятия друга напутствовали меня, слезы души любящей заключили ее. В эти минуты я был достоин принять высокие впечатления. Возбужденная душа раскрывалась всему святому. Взор мой покоился на двери, в которую вышел священник.

…Дверь снова растворилась. Видали ли вы на образах явление девы Марии в какой-нибудь бедной келье изнеможенному cтарцу-монаху, во всем блеске просветленного образа человеческого, в котором от плоти едва осталось очертание, а дух божественности просвечивает в своей бестелесности? видали ль взор любви и кротости, обращенный на поверженного в прах угодника? и его взор, светящийся восторгом и благоговейным трепетом? Я был тот, которому явилась дева…, молча протянула она мне руку, я быстро схватил ее…

…Не так ли умирает человек? Посланник божий, светлый, улыбающийся, подойдет к страдальцу, протянет руку, и тело мертво, а душа родилась в царство духа и свободы. Как ясно стало в душе моей, когда я держал ее руку; казалось, не о чем было и говорить, а когда стали говорить, говорили так, ничтожные вещи. Разлука укрепила нашу симпатию, дала возможность прийти в себя, в сознание, превратиться в сущность жизни, в самую жизнь. Только тогда пало несколько сильных слов, которые носят в зародыше мир чувствований, мыслей, дел. «Брат, – сказала она, прощаясь, – в дальнем крае помни, что твоя память о ней ей так необходима, как жизнь».

…Мы простились. Время опустило меч свой…

…Я остался с Терентьичем. Ветеран мой часто рассказывал мне о своих походах и жизни за границей. «Там ведь, – говорил он, – не то, что у нас: города так застроены, что никакого пространства нет (уверяю вас, что не выдумываю), и дома все на один лад; если номер дома забыл, то и проищешь дня два». В лингвистике он тоже был силен. Есть о чем поговорить с бывалым человеком, нечего сказать.

…Иногда в праздничные дни Терентьич подгуляет; он от этого ничего не терял, напротив, приобретал сильный запах сивухи, и тут-то мой ветеран был удивительно гениален. Во все праздничные дни Терентьич получал порцию, да не пьет ее, а в склянку, – сами рассудите, стоит ли из-за полустакана рот марать. Набравши пять-шесть порций, он их употреблял в прикуску с черным хлебом. Так принятые пять порций ответствуют 55. После этого déjeuner sans fourchette[173] усач принимался за трубку. Чубук в полвершка, трубка величиной с горшок для гречневой каши, а табак он покупал листьями имбирку, т. е. венгерский, фунт пять копеек, и сам крошил. Вино и табак возбуждали в нем лиризм, и он затягивал свою любимую песню:

Сватался за девушку саратовский купец,

Говорил, житья-бытья двенадцать кораблев,

Думаю, подумаю, не выйду за него…

…Между прочими достоинствами моего воина надобно упомянуть о патенте на ряд крестов и медалей, висевших на его молодецкой груди. Этот патент, не так, как мой на титулярного советника, не на телячьей коже был выпечатан, а на его собственной, прекрупным цицеро сабельных ударов, а знаки препинания были поставлены свинцовыми точками.

Per me si va nella città dolente[174].

И колокольчик, дар Валдая,

Гудит уныло под дугой.

…10 апреля в восемь часов утра явился ко мне дежурный офицер и объявил, что через час я должен отправиться в путь. Он меня застал в сильном раздумье и в сильном волнении, но ни того, ни другого я описать не могу. В душе было что-то торжественное, – правда, грустное, очень грустное, но не отчаянное, напротив, грусть была проникнута сильной верой в будущее. Чувства, колыхавшиеся, как волны морские, в моем сердце, были не по груди человеческой; казалось, они разобьют ее. Я по словам офицера, как по лестнице, начал опускаться на землю и был рад этому, мне становилось тягостно в этом состоянии, так физически неестественно человеку дышать на высокой горе, несмотря на то, что там воздух составлен в 10 раз чище из своих 29 долей жизни и 71 доли смерти, нежели в низменных местах. Вчера вечером я мало и смутно чувствовал, но когда я лег часа в два на постель и потушил свечу, явилась бездна чувств и мыслей. Не знаю, как с другими, а со мною всегда первое впечатление слабее, нежели отчет в этом впечатлении. Погодя немного всякое ощущение является ярче. У меня сердце, как болонский камень; покуда лежит на солнце – не светит, солнце село, ночь пришла – горит камень.