Стажер - Лазарь Викторович Карелин

Сидели, храня молчание. Это была та минута, когда мыслями они были с ушедшими, с теми, кто лежал под плитами, и особенно с тем, кто лежал под приметно новой плитой. Да, умолкли все, будто кто им скомандовал. Но никакой команды не было, а вдруг пришла эта необходимость умолкнуть, затихнуть, задуматься. А до того, когда ждали запоздавших, складывали цветы к плитам, прибирали тут все сообща, — тогда были и восклицания, и приветствия, и расспросы, даже смех звучал, как на воскреснике. И оглядывали друг друга — давно ведь не виделись, даром что близкая родня, даром что в одном городе живут. Вот только кладбище и свело, годовщина и свела. И вдруг все стихли, задумались, опечалились, и стало слышно, как плывет над деревьями приглашающий к грусти звон.

Здесь, в этом пределе, много лежало Трофимовых, еще с дореволюционной поры начался отсчет, вот от этой первой плиты с правого края, на которой высечено размытой вязью имя зачинателя московского рода Трофимовых, Ивана Прохоровича Трофимова, что скончался в 1880-м, на 51-м году.

А слева была отцова плита. Саша, как ступил за загородку, так эту белую плиту в глаза и вобрал. И хоть тормошили его сестрички двоюродные, хоть о чем-то и спрашивали дядья и тетки, хоть он и улыбался им всем забывчиво, он все время держал в глазах эту странно белую здесь плиту, новенькую, еще не печальную, не обвыкшуюся с этим местом. Имя отца было высечено на ней. И даты его жизни, начавшейся в 1918-м и завершившейся прошлым годом. Недолгая жизнь. И молод он был, его отец, на фотографии, овал которой был врезан в мрамор. Эту фотографию Саша не помнил. Отец на ней был в парадном костюме, белый воротничок сжимал ему горло, галстук повязан неумело. Когда это он снялся? Отец не любил ни парадных костюмов, ни белых воротничков с галстуками. Он был геологом и любил вольную, походную одежду: ковбойки, свитера, тельняшки. Галстук не шел ему, нарядный костюм теснил плечи. А все равно, над всем этим парадом вольнолюбивое вскинулось лицо. Жаль только, отец не улыбался. Даже вот хмурился. Наверное, досаждал ему этот костюм, этот галстук, томила необходимость позировать перед объективом.

Саша смотрел на отца, на незнакомую ему фотографию, и никак не мог сосредоточиться. Он чувствовал, как что-то подбирается к нему, что скоро, совсем скоро захватит его, но он пока не мог сосредоточиться, лишь прислушиваясь к себе, ожидая. И вот все умолкли, и он умолк вместе со всеми. И вдруг подкатились к глазам слезы, встали в глазах. Вот оно! Вот что подбиралось к нему с того самого мгновения, как увидел он отцову плиту. Это были слезы. А он был не приучен к ним, с детства не умел плакать. Даже когда очень больно ему было, когда в кровь зашибал коленки, — он не плакал, а улыбался. Он уж так был изготовлен что ли, что улыбка у него всегда была припасена, на все случаи. И сейчас он остолбенел от этих слез, ставших в глазах, от этой муки, стеснившей сердце. В миг этот, того не ведая, пересек он черту, за которой было детство, юность была, и вступил в иную страну, где придет к нему взрослость. Да она уж и пришла и уже привела к нему с собой все эти взрослые вопросы, на которые не всегда есть ответы. Он уже жил во взрослости, того еще не зная, порядочное уже время жил. А вот теперь он это почувствовал, что как-то иначе пошла жизнь, только сейчас почувствовал, услышав в себе слезы.

Мы взрослеем не постепенно, а вдруг. Копится в нас что-то там такое — годы ли, беды ли, — и вдруг мы взрослеем. И снова копится в нас что-то там такое. И мы снова взрослеем. Умнеем? Не обязательно. Взрослеем.

Минута молчания прошла. Кто-то первый ее нарушил, шевельнулся, вздохнул — и все зашевелились, завздыхали, первые, еще не обязательные молвив слова. Вздохнула вся семья трофимовская, слив воедино эти «Да… Охо-хо… Живем, живем и вот…» Была отдана дань ушедшим, дань друг другу, но, главное, была отдана дань себе, — каждому это нужно было: помолчать, и подумать, и поискать в себе отклик, в душе своей отклик, добрую и участливую тронуть в себе струну. Как звучит? Человек, о том даже и не думая, очень дорожит своей способностью к грусти, к отклику, к сочувствию. И заглядывает в себя, частенько заглядывает, вызнавая, не иссяк ли колодец. Очерстветь душой никому не лестно. И все сейчас были добры к Вере Васильевне, Сашиной матери, позабыв все родственные неудовольствия, упреки, обиды, без которых нет семьи. А уж к Саше — к единственному во всей молодой поросли трофимовской парню, да еще к такому удавшемуся, видному, пригожему, только лишь отслужившему в армии, еще вот форму не снявшему, которая, кстати сказать, всей родне очень льстила, и значки его, военные эти отличия, тоже льстили, — а уж к Саше сейчас все относились просто с любовью. О нем и заговорили, когда снова наладился разговор.

Собственно, разговор этот длился уже давно, еще со дня похорон, когда стали судить да рядить, а куда податься парню, когда кончится срок его службы. Сам он этого не знал, не решил еще. Так тогда ничего и не придумали, лишь добрые друг с дружкой столкнув советы, лишь уразумев, что с Сашей будет непросто. Вот девчонок своих — у второго и третьего брата было по дочке — они пустили по своей стезе: Петр Александрович свою Таню во врачи, поскольку и он и жена были медиками, Сергей Александрович свою Лену в педагоги, поскольку и он и его жена были учителями. Тут все было просто, девочки с охотой и сразу выбрали дорогу родителей и учились нынче в институтах если не шибко хорошо, то вполне сносно. А вот Саша, когда спросили его, не намерен ли он стать геологом, только улыбнулся в ответ обезоруживающе и недоуменно пожал плечами: «Так ведь всё уже до меня нашли».

Сейчас к этому разговору вернулись. Заговорили, чтя старшинство, как бы по цепочке от старшего к младшему. Старшим тут был Александр Александрович. Не только по возрасту. Он из братьев самый представительный был, самый, надо думать, бывалый, хотя если судить по итогам, если вспомнить его жалкую фотографию