Стажер - Лазарь Викторович Карелин

— Бауман… Это тот, революционер? Нетте… Теодор… «Помнишь, Нетте, — в бытность человеком, ты пивал чаи со мною в дип-купе?» Этот?

Люди у щита откликались на его молодой голос улыбками, кивали ему: «Этот… этот…»

— Бестужев… Декабрист? Разве он в Москве помер? А, это Бестужева-Рюмина казнили… Тимирязев… Ученый? Он?

«Он… он…», — кивали сержанту. И все вокруг зажглись его интересом, его изумлением. Где-то здесь, где-то совсем рядом были могилы этих великих людей.

— Есенин! — громко вырвалось у сержанта. И синие его глаза омылись изумлением. Уж этой встречи он никак не ждал. Он думал, должно быть, что Есенин похоронен на небесах. И он притих, тихонько проборматывая запавшие в память слова: «До свиданья, друг мой, без руки и слова, не грусти и не печаль бровей…»

Александр Александрович, того не заметив, почти вплотную приблизился к племяннику, все приглядываясь к нему, а теперь и прислушиваясь, и жило сейчас в усмешливом, жестковатом дядином лице умиление, как-то странно сминавшее твердый рот и твердые морщины. Но глаза посматривали из прищура с суховатой зоркостью. Оценивал сейчас дядя племянника, всякий жест примечая, всякое слово. Давно не виделись, вот и важно было Александру Александровичу понять, каков он нынче — его любимый родственничек. Ведь уже не мальчик, в армии отслужил.

Сержант почувствовал, что кто-то неотрывно на него смотрит, и оглянулся.

— Дядя Саня! — Он обрадовался, но сразу вспомнил, что на кладбище, что пришел сюда отца поминать, про отца сразу вспомнил, увидев дядю. Печаль, как неумелый скульптор, пробороздила ему лоб чужой там морщиной, нахмурила не умеющие хмуриться брови.

Александр Александрович, стоя в обнимку с розами, кивнул племяннику на зажатый под локтем сверток.

— Это тебе, Сашок. Здесь не разворачивай.

— А что тут? — Саша вспыхнул улыбкой, разрушив все усилия неумелого скульптора. Лицо у парня было явно создано для радости, для веселья. Он взял сверток, подкинул на ладони, потискал.

— Да какие-то шмотки, как вы изволите выражаться, — сказал Александр Александрович. — Пестрая заграница. Здесь не разворачивай, Саша. Здесь им не место.

Саша спохватился, снова опечалившись.

— Могилы, смерть витает… — философически произнес он. — «Оставь надежду, всяк сюда входящий…» И я когда-нибудь… — Но сам он своим словам не поверил. И усмехнулись его жизнелюбивые глаза под нахмуренными бровями. Целая вечность у него еще была впереди.

— Здесь не положат, закроют к твоему сроку Ваганьковское, — сказал Александр Александрович, посматривая на Сашу, на эти борения в его лице. — Ну, пошли. Небось собрались родственнички. Куда мать девал?

— Она с утра поехала.

— И тебе надо было с ней.

— Она не велела.

— Послушный. Армия обучила? Не надоела форма-то? Отслужил ведь.

— Мама просила надеть. В честь отца.

— В честь отца… Это хорошо. Человеком надо стать в честь отца.

— А разве я не человек?

— Ты? — Дядя усмешливо глянул на племянника и вдруг, сунув ему свои розы, быстро извлек из внутреннего кармана куртки плоский, старенький фотоаппарат. В чем-то, в главном, этот аппарат был схож со своим владельцем. Был потерт до порыжелости, но видно было, что еще крепок, надежен, что объектив у него глазаст, из дорогих. Вот этим, видимо, давним своим сотоварищем Александр Александрович и нацелился на Сашу. — Дай-ка, сниму тебя для памяти… Человек… — Александр Александрович, присев, подвигал плечами, профессионально вбирая в кадр и племянника и мир окрест, дабы снимок сделать со значением, с учетом тех выгод, какие открывал ему этот раздумчивый кладбищенский пейзаж. — Фон самый подходящий, — бормотал он. — Умерь улыбочку-то. Впрочем, валяй, улыбайся для контраста. И верно, молодость на смерть поплевывает. — Он щелкнул затвором, сразу же еще раз щелкнул и спрятал камеру в карман. — А как шажок в жизни сделаешь — снова сниму. Так, со ступеньки на ступеньку и отметим твой путь. А потом поглядим, что за альбомчик вышел, каков он у нас — Александр Андреевич Трофимов.

— Ступеньки… А куда?

— Подумаем. Сам-то не подумал еще?

— Да мне бы!.. — Саша быстро раскинул и свел руки и крутанулся всем телом с такой беззаветной удалью, что слились в его глазах кресты и монументы, звезды и ангелы надгробий, печальные дерева и беспечальное над всем этим небо. — Мне бы!..

— Ясно, с большим запросом ты у нас к жизни, — серьезно и одобряя, покивал племяннику Александр Александрович. — Что ж, время самое подходящее. Действуй! — Александр Александрович вдруг вспомнил про свою досаду, поискал ее в себе и не нашел. Отцепилась! Он так обрадовался, что даже голос у него подпрыгнул. — Действуй, а уж я помогу! Ведь чтобы с толком по жизни идти… — Не договорив, он обнял Сашу, отобрал у него розы, чтобы тому привольнее стало, повел, не снимая руки с плеча, за собой.

— Сперва — сюда. Я всегда здесь первую остановку делаю. Ты это кладбище-то знаешь? Наверное, всего один раз и был, когда отца хоронили?

— Да, раньше не был.

— А зря. Тут у тебя и деды и прадеды лежат. Корни твои в семье, тезка, в семье. Держись корней!

По пути к церкви, откуда и расходились кладбищенские аллеи, самым первым от входа памятником был вырубленный в песчанике профиль. Надпись на постаменте гласила: «Парашютист Сергей Столяров».

Сюда и свернул Александр Александрович, ведя за собой Сашу.

У памятника он снял с его плеча руку, давая парню свободу. И для себя обретая свободу. Эта скромная плита из песчаника, этот профиль с мягким очерком губ как бы звали для беседы с глазу на глаз. Пусть мимолетной, но с глазу на глаз, когда спросится в самом себе коротенькое это: «За что?» — и в самом же себе и ответится: «Судьба». Да, судьба бывает и жестока.

Вот был он молод, счастлив, наверное, как счастливы смелые и пригожие люди, да отказал парашют… Добиваешься, рассчитываешь, планы громоздишь, живешь надеждой, ан, глядь, отказал парашют… Вот о чем всегда думалось у этой плиты. И почему-то мысли эти с недавних пор стали приносить утешение. Не повезло человеку, еще хуже не повезло, чем тебе. Но ведь не стоять да ждать, когда повезет, когда потянет, потащит. Надо самому тянуть. А он и не стоял, а он и тянул. Но… Досада, было покинувшая его, опять вернулась. Это как боль, когда чем-то серьезно болен. То отпустит, то прихватит. И никогда не знаешь, как ей вздумается с тобой поступить. Нет, не помог нынче ему Сергей Столяров, не полегчало возле него. Наоборот, вспыхнула боль. Что толку, что кому-то там, когда-то там не повезло еще больше, чем