Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

– Можем попробовать, – смеюсь я, понимая абсурд всего предложения.

Эля замолкает. У нее очень красиво, с какой-то первородной прелестью, сокращаются складки на лбу, когда она жмурится, двигаются желваки, и то, что было безобразным, становится для меня примерно картиной Босха, на которую чем больше смотришь, тем больше очаровываешься, тем больше чуешь что-то запретное.

– Ты где-то учишься? – спрашиваю.

Наша третья встреча, а я все еще ничего об Эле не знаю.

– Уже отучилась, сейчас в ТЮЗе подрабатываю. Не выгнали меня оттуда только чудом. Декорации рисую, петрушкам всяким костюмы шью. Бред полнейший!

Мне кажется, или Эля грустнеет.

– Ты ушла после восьмого?

– Ага, в МАХУ[4]. Такими занудами были наши преподы, хотя порой с ними в курилке пересекались… Портвейн вытравил лучшие годы обучения.

Речь у Эли удивительно складная, хоть и со странным выговором. Как будто б действительно талантливая самородок-самоучка, или это я снова преувеличиваю.

– Понимаешь, я от мамки все свалить хотела, да мамка и откинулась, когда мне семнадцать было. Благо я уже в общагу перебралась.

Эля откровенничает, но по-прежнему ее не понимаю. Смотрю, как гниют листья в мутной серой луже.

– Откинулась в смысле с зоны?

– В смысле в гроб, – невесело усмехается Эля. – Помнишь Фила, который кровью рисует? Вот мы с ним были с одного потока. Это он меня сюда привел, правда, теперь почти не общаемся. Его однажды, как Мелахберга, чуть в дурку не упекли, когда на Арбате себя резать стал и предлагать всем желающим их портрет.

Я не отвечаю. Конечно, меня все это пугает. Конечно, я хочу любоваться голубизной глаз Генри Фонды в салоне у Алика и с упоением торговаться за югославские джинсы с фарцой.

– А ты? Ты что про себя расскажешь? Кроме того, что программист и кино любишь, – не без ехидцы выпытывает Эля.

Я немного говорю про себя – что родился в Ленинграде, что переехал в Москву два года назад, потому как с девятого класса грезил Бауманкой. Как проходил практику в вычислительном центре и как на нас орали наставники. Как я чуть не сломал ЭВМ.

Эля курит уже третью, кидая взгляды в мою сторону, замечаю, что ее руки уже не дрожат, как раньше, когда прикуривала, стоя прикованной к Ильичу. Чудно, но с каждым разом ее цинизм кажется все более уверенным. И я начинаю историю.

– Значит, мы с одним чуваком из кабинета решили запустить программу, типа теста для ЭВМ, ну ты понимаешь, да? – Делаю паузу, чтобы она вникла. – И я, как обычно, наивный, решил, что можно сразу запускать все на максимум, ну чтоб быстренько проверить, а что там, может, даже с результатами сразу. Так вот, запускаю, и тут – бах, черный экран. ЭВМ как будто зависла, а я такой стою как идиот, смотрю на этот экран и не понимаю, что вообще происходит. А там, знаешь, не просто зависание, а такая тишина, даже вентиляторы перестали работать. Страх был – жуть, как будто сам процессор умирает.

Эля улыбается, она поднимала голову, когда я начал, но теперь смотрит в землю, переминаясь с ноги на ногу, и я понимаю, что ее эта история затягивает.

– Черт, ты что, реально думал, что сломал эту хреновину? – Эля наконец смеется.

– Да, – отвечаю я. – Потому что если она не работает, значит – мертвая. А когда ее перегружаешь, то может дать тебе ответ. Но вот, блин, молчит, и ты стоишь перед какой-то неприступной глухой стеной. И я прям стоял там, словно этот чертов ящик сейчас распадется на куски, а меня отправят в лагерь, за уничтожение гостайны.

Эля вновь смеется, и я продолжаю:

– А потом мне чувак, который все это увидел, говорит: «Ты что, ебанулся, что ли? ЭВМ не может просто так зависнуть. Ты что, не знаешь, как она работает?» А я ему отвечаю, что да, знаю, только ее что-то не устраивает в моих запросах. И что вообще это как бы… эксперимент. На грани смерти, понимаешь?

– А она не сломалась? – спрашивает Эля, прищуриваясь.

– Нет, не сломалась. Че-то там после пары перезагрузок заработало, но эта тишина в комнате… Это было как смерть на короткое время. И потом, когда все вернулось на место, еще пару дней сидел с ощущением, что меня сейчас точно выгонят за это зависание.

Эля кидает сигарету в лужу и вытаскивает новую. Глядя на нее, понимаю вдруг, что ей это нравится. В ее глазах мой проеб тоже как бы метафора. Словно мы все, как эти ЭВМ, зависаем иногда, а потом перезагружаемся, иногда сами, а иногда при помощи чего-то внешнего.

– Ну и как ты спас ситуацию? – выспрашивает Эля с интересом.

– Спас? Я просто еще несколько часов сидел рядом с этим ящиком, молчал и пялился в экран, ожидая, когда меня пристрелят. А потом просто начал говорить с ним. Типа: «Ну ты ж работаешь, да? Прекрати тут дурака валять».

– Ха! И она заработала, да? – Эля беззаботно хохочет, и я тоже улыбаюсь.

– Ага. Чудо, что не отправили на работу в какой-нибудь Архангельск после этого.

Еще пару минут молчим, и я чувствую, как этот момент, ее елейный смех, наше неловкое короткое общение тоже немного зависают в воздухе, как ЭВМ после перегрузки.

– И это можно назвать своего рода искусством, – улыбается Эля. – Называется «Жертва своего времени».

– Хорошее название, – киваю я. – Запишу себе на случай, если брошу программирование и начну что-то делать руками.

– Сомневаюсь, что ты бросишь, – вторя моим мыслям. – Такие, как ты, слишком рациональные. Вас от жизни спасают цифры и логика. Это как… как броня. Только пробивается легко.

Она смотрит на меня с каким-то странным выражением, будто заглядывает глубже, чем я хотел бы. Отворачиваюсь, чтобы стряхнуть пепел, и чувствую, что она ухмыляется.

Когда мы выходим из парка, становится темно на улице, зажигаются редкие фонарики, которые больше напоминают тусклые звезды. Останавливаемся у ларька, чтобы купить горячий чай в стаканах с подстаканниками.

– Ты вообще веришь во все это? – спрашиваю, смотря, как она держит стакан обеими руками, чтобы согреться.

– Во что?

– В искусство, в то, что оно может что-то изменить.

Эля задумчиво глядит на чай, потом – на меня.

– Нет. Но это не значит, что я перестану пытаться.

Мы пьем молча, пока за спиной не загорается вывеска «Сокольники», тускло, как и все в этой жизни, но все же светит.

– А давай на брудершафт, – почти кричит Эля, словно у нас в стаканах прежняя худенькая водка, а не пресный черный чай.

– Давай, но так обычно пьют с алкоголем, – неуверенно вставляю.

– А мы по-старорусски. – Голос ее становится необычайно женственным, глухим и бархатным.

Эля скоренько разливает что-то из своей маленькой жестяной фляги нам в чай, потом мы переплетаем руки, немного брызгаем друг другу на воротники пальто и выпиваем, морщась оттого, что Эля не разбодяжила свою бодягу. Затем она приближается ко мне и три раза целует в губы. Губы у Эли обветренные и шершавые, касается ими очень сильно, раздвигая губы уже мои, проникая сквозь них языком. Что уже отходит от народной традиции, перешедшей нам от фрицев, – пить на брудершафт. Начинаются в звенящей башке напоминания из Ремарка, где во время чумы герои угощались кальвадосом и целовались со всеми и вся. Но целую Элю в ответ, целую тяжело, немножечко слюняво, потому как после Ксеньки ни с кем не целовался на более-менее трезвую голову. За весь этот год.

– Ты хорошая, – говорю, оттаяв, отстранившись от нее.

Омерзительно опьянен Элей, и она хохочет.

– Да ты пьян, Ассемблер… Володенька, – улыбается. – И что же, какие у тебя дальше планы?

Словно ничего не произошло, Эля обтирает рот, нетронутый помадой, и спрашивает:

– Ты поедешь к Мелахбергу? На эти его «манипуляции»?

– Да, когда он мне позвонит, – глухо произношу.

– Ну езжай. Если что, я тебя не задерживаю. Ты, Володенька, хороший, такой славный, не задроченный. Мне ты нравишься, поэтому давай, не провожай меня. Я в своем сквоте живу, в одной комнатке, рисую там