Сорочья Похлебка - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

экземплярами по преимуществу набивалось бурсацкое брюхо, и они же уносились правдами и неправдами из столов про запас. Превратившись в сухари, экземпляры в этом виде служили поддержкой питания. Но сегодня, после такой удачной вылазки Сорочьей Похлебки, вечно голодная бурса не обращала внимания даже на экземпляры. Все чувствовали себя очень сконфуженными, и даже проделка Шлифеички над поваром Семеном не произвела никакого эффекта. А между тем она была устроена не без ловкости. Когда Семен пошел разливать масло по чашкам с кашей, он немало был удивлен, что масла из бутылки едва достало на пять первых чашек, тогда, как его должно было хватить на все десять.

— Подливай, — кричал Шлифеичка. — Видишь, не полная ложка…

Шлифеичка на дне своей деревянной ложки очень искусно продолбил боковую щель, так что масло через нее выливалось совершенно свободно.

— Наливай… — повторил Семен слова Шлифеички, проглядывая бутылку на свет. — Не запряг еще, не больно понужай.

— Ах ты, гарнизонная крыса! — выругался Шлифеичка, передавая ложку Епископу. — Да я из тебя всю крупу вытрясу…

— Кабы из тебя крупа-то завтра не посыпалась, — ухмыльнувшись, ответил Семен. — Инспектор велел Сидору завтра пораньше насчет березовой каши спроворить… Надо полагать, будут смотреть, откуда у вашего брата ноги растут.

Шутка вышла плохая, и бурса совсем приуныла.

Бурсацкие спальни расположены в третьем этаже. Они всегда заперты, и только сквозь стекла дверей можно было рассмотреть ряды железных коек, прикрытых замасленными байковыми одеялами. Спальня четвертого класса называлась Лапландией, потому что солнце заглядывало в нее только два раза в год. В ней по ночам горел ночник, бросая на всю комнату неверный дрожащий свет. В небольшой каморке, в противоположном конце коридора, мирно похрапывал знаменитый экзекутор Сидор. Бурса ненавидела и любила его: ненавидела за причиняемую его розгами боль, а любила за искусство драть. Драл Сидор художественно; как истинный артист, он немало гордился своей специальностью, которую постоянно совершенствовал, расписывая бурсацкие спины.

— Тебя за розгами послал Сорочья Похлебка? — допытывался у Сидора желавший все на свете знать Шлифеичка.

— Может, и послал, — сонным голосом ответил Сидор, почесывая отлежанный бок. — Полуду будем наводить…

— Да ты смотри, Сидор, не больно дери-то, — умильно просил Шлифеичка, заглядывая в глаза суровому экзекутору. — А то, пожалуй, обрадуешься с дуру-то… Ты уж того…

— А масло будет?

— И масло будет…

— Чур, вперед; я в долг не верю. Маслом в бурсе называли взятки Сидору.

В Лапландии сегодня собрался военный совет из знакомых уже нам действующих лиц, с той разницей, что они теперь были в одном белье. Эти белые изможденные фигуры можно было принять за арестантов или больных. В них было много общего: в складе фигуры, в цвете кожи, в болезненно напряженном взгляде, в разбитых нервных движениях. Особенно замечательны у всех были волосы: жесткие и мшистые, они сидели на головах отдельными оазисами, как шерсть на линявших животных. Можно было подумать, что вся бурса поголовно перенесла самый жестокий тиф и теперь поправлялась после него. Для медицины интересно было бы произвести ряд наблюдений над изменениями кожи, слизистых оболочек и особенно волос исключительно под влиянием продолжительных голодовок и холодовок. Пример арестантов не может идти сюда, потому что там люди взрослые, а здесь дети, которые попали в недра бурсы прямо с лона природы. В этих шерстистых волосах, украшавших бурсацкие головы клочьями, чувствовалось какое-то перерождение человека в более низшую, животную форму. О том же свидетельствовала необыкновенная поджарость бурсы, как у запаленных лошадей; один Епископ представлял исключение из общего правила и, как таковое, в счет не может идти.

— Закочевряжило! — проговорил Патрон, влезая на койку От-лукавого.

— Забарандычило, — согласился Дышло, почесывая одну ногу другой, как лягавая собака.

— Эта самая Сорочья Похлебка по духу слышит, — размышлял вслух От-лукавого, растянувшись во весь рост на койке; можно было подумать, что под тощими складками казенного одеяла лежали палки или деревянная лестница.

— А, наплевать… — фатально проговорил Патрон, выпрастывая из длинных рукавов рубахи свои маленькие, цепкие, как у белки, руки. — Кожа наша, воля наша; розги казенные, люди наемные — дерите, сколько хотите, — проговорил он эту готовую формулу отчаяния, сложенную, вероятно, где-нибудь на каторге.

— Ты чего давеча про ябедника-то говорил? — обратился к Епископу От-лукавого.

— Во сне увидал, — заметил ядовито Атрахман, блестя своими черными, как угли, глазами.

— А тебе не поглянулось, видно, как о ябедниках заговорили? — отозвался Епископ. — Может, знаешь, о ком я говорю.

— Да черт тебя узнает… — огрызнулся Атрахман.

— Вре-ошь, знаешь. Вас с Патроном на одно лыко да в воду.

— Значит, по-твоему, и я ябедник?! — запальчиво перебил Патрон, готовый хоть сейчас вступить в бой.

— Постой ты, Патрошка, — останавливал От-лукавого. — Вишь, ведь в тебе комариное-то сало загорелось как… Ну, Епископ, договаривай, коли начал.

— Да чего мне договаривать, сами знаете, — мямлил Епископ. — Конечно, Фунтик ябедничает…

— Вот и врешь, — вступился Атрахман. — Говорю тебе, что врешь. Слышал?

— Ну, а ты скажи, почему ты знаешь, что Фунтик не ябедник?

— Нет, сначала ты скажи, почему он ябедник.

— И скажу…

— И скажи! Мы послушаем, как соврешь.

— А это было перед пасхой, — заговорил Епископ. — На последней неделе, когда говели. Как-то после вечерни я иду по коридору, а Сорочья Похлебка разговаривает с Фунтиком. Своими глазами видел… да! Я только подошел, они и замолчали. Какого вам еще ябедника надо?

— И вышел ты дурак, Епископ! — отрезал Атрахман.

— Конечно, дурак точеный, — согласился Патрон. — По-твоему, если меня отполевал давеча Сорочья Похлебка, так и я тоже ябедник… Подшаяло, ваше преосвященство, на чердаке-то!..

Выходка Патрона рассмешила слушающую публику, а От-лукавого залился совсем ребячьим смехом, глубоко втягивая в себя поджарый живот. Шлифеичка тоже очень ядовито хихикал себе в кулак и по пути шлепнул Епископа по самой макушке.

— Заврахомся? — спрашивал Патрон. — Нашел ябедника… Ты давно пристаешь к Фунтику, и все напрасно. Давеча вон в городки…

— Ну, в городки-то оно и следует поучить новичка, — резонировал Дышло. — Нас еще не так учивали… Помните Клешню или Чугунного Апостола? Меня замертво унесли после одних городков.

— Я нарочно и устроил городки под носом у Сорочьей Похлебки, — объяснял Епископ. — Пусть полюбуется на своего любимца… Не поглянулось, и прибежал в занятную.

— Опять врешь, — остановил Атрахман. — Разве впервой Сорочья Похлебка приходит в занятную? Окрести ногой хрюкало-то…

— Ты не лезь… говорю тебе. Не лезь, — шипел Епископ. — Я знаю, почему ты за Фунтика вступаешься… На пасхе кто ему пряников покупал?

— Я покупал, — сознавался Атрахман.

— Если покупал, так и не заступайся…

— Да ведь ты знаешь, зачем я Фунтику пряников покупал? Вместе покупали: я — Фунтику, ты своей Матрешке…

— Теперь уже вы оба дураки, — решил Шлифеичка. — Вот вам