Сорочья Похлебка - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

представляют ту же печальную картину самого беспощадного зубрения. Из открывающихся ртов водопадом сыплются латинские слова, греческие спряжения, тексты священного писания; занятная до краев наполняется этим бесшабашным гулом, который образует целую атмосферу из бессмысленных звуков и обрывков фраз. Можно заметить, как эти мальчуганы напрягают все свои силы, чтобы втянуться с головой в бурсацкую науку и, наконец, прийти в то исступленное состояние, в каком по целым часам остаются Епископ, Дышло и От-лукавого. Фунтик долбит тут же свой урок из священной истории о благословении Спасителем детей и не понимает ни одного слова, механически запоминая одно слово за другим и склеивая из них целые фразы. Избитая рука Фунтика страшно ноет до самого плеча, но он боится даже посмотреть на нее. Епископ следит за ним все время и задаст жестокую взлупку, как только заметит что-нибудь.

Из всей зубрящей оравы выделяются только Патрон и Шлифеичка, которые не считают нужным готовить уроки к завтрашнему дню. Патрон уверил самого себя, что его завтра не спросят, а Шлифеичка уже вторую неделю не готовит уроков. Он этим выполняет свой план взбесить Сорочью Похлебку. Шлифеичка — один из первых учеников в бурсе и памятью обладает изумительной, но на него нападает иногда особенный стих — махнет на всю бурсацкую науку рукой и займется исключительно разными «художествами». Теперь он с своим вечно нюхающим носом забрался на шкаф с книгами и оттуда неестественно тонким голосом неистово распевает бурсацкий сигналик гласа седьмого:

— Ле-те-е-ла пташеч-ка по е-ельнич-ку, на-па-а-али на нее раз-бой-нички и убили ее!

Этот глас седьмой выходит у Шлифеички необыкновенно эффектно, с самыми дикими сольфеджио, тремоло и фиоритурами. Слезливо моргающие бесцветные глаза Шлифеички щурятся от испытываемого им удовольствия, и он с блаженным чувством свободы болтает ногами. Патрон не остается в долгу и с противоположного конца занятной отвечает Шлифеичке своим молодым неустоявшимся баском, который на низких нотах перехватывается, как у молодого петуха:

— Я-те, с… сын, ка-ди-лом-то…

Это сигналик гласа четвертого, и Патрон ужасно надувается, чтобы «обрубать каждую ноту», как делает это соборный протодьякон Экваторов, этот недосягаемый идеал для всей бурсы. Патрон каждый день пьет сырые яйца в надежде, что у него со временем выработается нечто вроде протодьяконовского basso profundo[1], от которого стекла звенят в рамах и вскрикивают купчихи.

— Била меня ма-а-ти за пя-тый гла-ас! — неистово голосит Шлифеичка, закидывая голову назад, как завывающая собака.

— Преподобная мученица Шлифеичка, моли бога о нас, — неожиданно отвечает Патрон, который не может жить без того, чтобы кого-нибудь не поддразнить.

Епископ, хотя и учил урок с остервенением, но его зоркий, как у щуки, глаз успел уже заметить фальшивое движение одного маленького бурсака. Это был серый, бледный мальчик лет двенадцати, с испуганным лицом и торчавшими щетиной волосами. Он что-то ощупывал у себя в кармане брюк и быстро выдернул руку из-под стола, когда заметил на себе пристальный взгляд Епископа. Это невольное движение погубило мальчугана. Епископ развалистой утиной походкой уже подходил к столу и, протянув руку, проговорил:

— Ну?

Мальчик замялся и смотрел испуганными глазами на Епископа.

— Без очков-то не слышишь?! — закричал Епископ, оглушая мальчика громкой оплеушиной.

Мальчуган покорно достал из кармана завернутый в бумажку ножичек и подал его Епископу.

— Квинто!.. — проговорил Епископ, как ни в чем не бывало опуская ножичек в карман. — Калю…

«Квинто» и «калю» на бурсацком языке равнялось табу австралийских дикарей, то есть раз эти роковые слова произносились над какой-нибудь вещью, она немедленно переходила в собственность сказавшего. Конечно «квинто» и «калю» могли говорить только ученики последнего, четвертого класса, а в младших классах этими словами пользовались только более сильные субъекты или отчаянные забияки.

— Ишь, подлец, прятал сколько времени!.. — ворчал Епископ, пиная несчастного бурсачка носком сапога.

Выуженный Епископом ножичек действительно прятался самым тщательным образом в течение целого года по разным щелям, под шкафами, где-нибудь во дворе под камнем, и Епископ имел полное право оскорбляться такой осторожностью, потому что, по драконовым законам бурсы, маленькие бурсаки не имели права на какую-нибудь движимую собственность.

— Ваше преосвященство, заклевахом?! — кричал Патрон, видевший проделку Епископа с ножиком. — Чур, пополам… Слышишь?

— Рылом еще не вышел, — огрызнулся Епископ.

— Я?.. Рылом? — пролепетал Патрон, подлетая кубарем к Епископу. — Ах ты, налим толстолобый… да я из тебя лучины нащепаю!

— Не подавись, смотри… Ты ведь нынче с ябедниками заодно. Чай пить к Сорочьей Похлебке пойдешь. Ведь пойдешь… а?..

Последние две фразы заставили Фунтика вздрогнуть и побледнеть; но Патрон уже в это время наскакивал на Епископа с задиром боевого петуха.

— Так я, по-твоему, ябедник?! — хрипел Патрон, вооружаясь табуреткой. — Ябедник?!

Епископ струсил и только для виду пробовал защищаться деревянной скамьей. По всей вероятности, ему пришлось бы очень плохо, но на этот раз его спасла счастливая неожиданность, именно: вся занятная вздрогнула от неистового крика От-лукавого.

— Дышло… ты… ты что это делаешь? — вопил От-лукавого, вскакивая с своего места в страшном волнении.

— Я?.. Ничего, — спокойно ответил Дышло, прикрывая рукой свой халатик, к которому пришивал медную солдатскую пуговицу.

— Как ничего? А пуговица?

— Пуговица моя… Возьми глаза-то в зубы, да и смотри!

— Вре-ошь!.. Ты ее сейчас отрезал от моего халата… Ведь я все видел.

— Ну, отрезал, а все-таки моя, — с прежним спокойствием ответил Дышло, — калю. Калю.

Тратить слова дальше было уже совершенно напрасно, и От-лукавого как-то всем своим длинным телом бросился на Дышло. Как все очень добрые и бесхарактерные люди, От-лукавого мог приходить в бешенство от самой ничтожной причины и теперь с слепой яростью вступил в неравный бой. Эта несправедливость со стороны Дышла так поразила От-лукавого, что он испытывал что-то вроде столбняка, все время, пока Дышло отрезывал и пришивал его пуговицу. Обработать От-лукавого на все корки, по всем правилам бурсацкой тактики, для Дышло было делом нескольких секунд, и От-лукавого растянулся на полу занятной во весь рост.

— Полевай его… дуй! — орал Шлифеичка, соскакивая со своего шкафа.

Дышло сунул несколько раз своим могучим кулаком в брюхо От-лукавого и оставил его. Таким образом, драгоценная пуговица навеки была утрачена. Дышло «закалил» ее, как выражалась бурса. От-лукавого медленно поднялся с полу и с удивлением посмотрел кругом, все еще не понимая хорошенько, как все это быстро случилось: и пуговицы не стало» и в боку точно камень лежал.

— Чистенько сделано, — определил Патрон ход битвы тоном сведущего человека. — Ловко, Дышло…

— Сажени две дров, пожалуй, выйдет… — не без ехидства заметил Атрахман, подходя к От-лукавого.

— Жди!!! — взревел От-лукавого, начиная махать длинными руками, как ветряная мельница.

— Да ты что, взбеленился? — удивлялся Атрахман. — Видно, на один бок