В перспективе - Элизабет Джейн Говард

и грязно-белых босоножках на шпильках, со стрижками под Джинджер Роджерс или с волосами, перевязанными лентами из обвисшего белого шифона. Небо над ними, отражающее неоновые огни, приобрело оттенок шкурки черного винограда. Благородного вида бродяга устраивался на ночь на скамейке возле церкви Святого Эгидия в Полях. Его шевелюра и борода свисали почти до пояса роскошным каскадом локонов, имевших слабый зеленоватый оттенок некачественной черной краски. На нем были шляпа-котелок и два пальто, к лацкану верхнего приколота бумажная гвоздика. Он снял ботинки, и ногти на пальцах его ног – невероятно длинные – блеснули, как черные птичьи когти. Он жевал сдобную булочку, нестерпимо белевшую на фоне его бороды. Заметив их взгляды, он учтиво и сардонически улыбнулся и по-звериному точным движением плеч повернулся к ним спиной.

– Ему не понравилось, что мы на него смотрим?

– Не думаю. Я как раз прикидывал, сколько мужчин и женщин по статистике ведут такую жизнь.

– Я бы ее возненавидела, – начала она, и он перебил со вспышкой раздражения:

– О, ты бы наверняка. Такая жизнь слишком независима для большинства женщин.

– И тебе она тоже не понравилась бы.

Не отвечая, он свистнул такси и подумал: женщины во всем видят личное. Они все применяют к себе или к своим близким, к широким обобщениям они не способны. Отголоски слов, сказанных ею в ресторане о живописи и ее будущем, еще блуждали у него в голове, слепо тыкались в любые уязвимые и неизведанные места, подстегивали его недовольство ею и острую злость на себя за то, что он в своем возрасте так досадно влип. В машине она сидела с несчастным видом, соответствуя его настроению, сложив руки на коленях и слегка нагнув голову, ждала, когда он заговорит или хотя бы рассердится вслух (ибо его гнев наполнял машину и вызывал удушье).

Когда они подъехали к ее дому, она выскользнула со своего места за дверь, как ребенок, подражающей ящерице. Он остался.

– Скажи ему, пусть едет на Кэмпден-Хилл-сквер.

– Будьте добры, на Кэмпден-Хилл-сквер.

Не взглянув на него, она зашагала к двери дома еще до того, как такси тронулось с места.

Он пытался свыкнуться со своим гневом, он хотел ранить ее, и у него это получилось: насколько успешно, гадал он; расплакалась ли она, взбежала ли по лестнице и забилась в какой-нибудь темный угол, чтобы выплакаться? Или разозлилась и застыла, озаренная слепящей вспышкой, пылая и дрожа от ярости? Или, возможно, ни то и ни другое; может, она просто ждала от него продолжения или устала и заскучала. К чертям эмоции, они мешают любому размеренному существованию; впоследствии они гроша ломаного не стоят и вызывают по-детски избыточное предвкушение. Через минуту он понял, что остановит такси, но в экстазе саморазрушения позволил ему ехать дальше, а тем временем насмехался над собой за поступок, который, как ему было известно, собирался совершить. Нет, сентиментального примирения, как в каком-нибудь кино, не будет. Она хотела поговорить о своем будущем – ладно, они поговорят о нем, и ей придется как следует уяснить, насколько она в ответе за себя – такое оружие, как слезы или секс, допустимо лишь в единственных пределах, физических, и, если выяснится, что ее сердце необходимо слегка обтесать, чтобы в будущем она соответствовала принятым стандартам и была любима, сегодняшний вечер для этого самое подходящее время. Эта жестокая философия, которая должна была в дальнейшем пойти только на пользу ей, имела одно преимущество – соответствовала его немедленной потребности критиковать и уничижать. Он остановил такси. Кто-нибудь всю жизнь может потратить, думал он, подбирая серебро, которое не досталось ему, проявляющему доброту ко множеству разных людей, чтобы в дальнейшем это пошло им только на пользу. Более надежной помехи для доброты и вообразить нельзя.

У нее в окне горел свет. Он позвонил в дверь и долгое, показавшееся ему чрезмерным, время ждал, пока она не открыла. Ее волосы были в беспорядке, но она не успела раздеться и смотрела на него странным пустым взглядом.

– Можно мне войти и поговорить с тобой?

Она посторонилась, пропуская его, закрыла дверь и последовала за ним вверх по неопрятной лестнице, у которой во всем доме не нашлось хозяина.

Плита в студии была растоплена, в воздухе витал мертвенный запах сгоревшей бумаги.

– Что ты жгла?

– Бумагу, – ответила она, и ее голос был таким же безучастным, как выражение ее лица. Он увидел пустую папку для рисования, открытую на полу рядом с плитой.

– Дорогая моя, неужели ты сожгла все свои рисунки в такой поздний час?

Она шагнула к плите и закрыла ее.

– Вряд ли я управлюсь со всеми за сегодня – это занимает больше времени, чем я думала.

Он сел.

– Что ж, должен признать, с твоей стороны это чрезвычайно драматичный поступок.

Она не ответила. С минуту он смотрел, как она ходит по комнате, потом произнес:

– Полагаю, то, что ты их жжешь, – исключительно моя вина?

Она стояла на коленях перед плитой, развязывая очередную папку. Услышав его, слегка вспыхнула:

– Ты не виноват в том, что у меня нет способностей к рисованию.

Рисунки приходилось рвать, прежде чем отправить их в огонь.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Вряд ли ты могла бы придумать что-нибудь еще более агрессивно-деструктивное.

– Я понятия не имела, что ты вернешься. – Она не просматривала рисунки перед тем, как разорвать их. В ней чувствовалось что-то жесткое и неуловимое, с чем раньше он никогда не сталкивался. Она старше, чем я когда-либо воспринимал ее, подумал он, хотя ее головка – по-прежнему головка древнего и юного ангела.

– Но ты не преминула бы рассказать мне обо всем позднее.

Она обернулась и честно ответила:

– Может быть. Не знаю. Ты об этом хотел поговорить?

– Я не могу вести разговоры, когда рядом творится вся эта деструкция. Иди сюда и возьми сигарету.

– Ты хочешь быть центром деструкции.

Репликам такого рода научил ее он и отметил собственное горькое удивление оттого, что она научилась так быстро.

Сигарету она взяла, но осталась стоять перед ним, и он, взглянув на нее снизу вверх, вдруг осознал, что она невыносимо несчастна, поглощена ошеломляющей болью и жжением этого открытия, которое она пыталась скрыть, и это ее пугает – она двигалась и говорила, чередуя живость и осторожность, присущие панике.

– Имоджен, – ее имя он произнес так, словно боялся разбудить ее, – если ты не расскажешь мне, я ничего не узнаю.

Она не сдвинулась с места.

– На протяжении жизни, – с болью заговорила она, – человек идет по узкой тропинке, и, кроме этой тропинки,