Стажер - Лазарь Викторович Карелин

— Трудный случай, — сказала она, оставаясь еще там, в палате, куда увезли женщину на носилках.

— Она выживет? — спросил Саша.

— Сергей Сергеевич еще не смотрел ее, — сказала Катя.

— Но он здесь, он посмотрит? — с надеждой спросил Саша.

— Здесь. Сейчас будет смотреть. — Катя поглядела на Сашу, не зная, как быть ей с ним. — Ты можешь подождать меня?

— Могу.

— В парке, на скамеечке.

— Могу.

— Но только долго придется ждать.

— Я могу, — сказал Саша.

Это была другая девушка, другая Катя, лучше той, которую он знал, а он и ту готов был бы ждать в парке на скамеечке до самого вечера. Почему? А как поймешь? Иных ждут, иных не ждут. Если нужен человек, его ждут. Катя была нужна ему.

Время от времени к скамье, на которой он обосновался, выбегали Катины подруги, чтобы посмотреть на него. Они не представлялись, взглядывали — и назад. Только та, первая, которая помогла ему найти Катю, представилась. Ее звали Маргаритой.

— Рита? — попытался было сократить ее имя Саша.

— Нет, Маргарита. Я принципиально против сокращений.

— Значит, Катю мне надо звать Екатериной?

— Это уж пусть она сама решает. Больные ее зовут Екатериной Николаевной.

— Но я не больной.

— Близок к этому. — Она убежала. Потом снова вернулась, принесла ему на тарелочке пирожки с капустой, сказала: — Берут пункцию, это дело долгое, подкрепись пока. Да не бойся, пирожки не заразные.

Саша, чтобы совсем уж не чувствовать себя дураком, прикованным вот к скамеечке, всякий раз снимал Катиных приятельниц, когда они подбегали и убегали, снял и Маргариту. Побродил по парку и снял еще двух собак, даже и кошку снял, хотя кошек недолюбливал. Но это была на редкость самостоятельная кошка, не пугливая, жившая бок о бок с собаками.

Время шло, Катя все не выходила, да и девчата перестали им заниматься, и переснял он все тут вокруг. Что дальше было делать? Сколько еще ждать? Может, она просто смеется над ним? Саша решил, что подождет еще минут с десять — и все. Он сел на скамью, засек время, уставился на дверь корпуса. Вдруг вспомнилось, как достаивал на часах у матчасти, когда уже и тулуп переставал греть, когда счет переставал помогать, а вспоминать становилось совсем нечего. И ног было не слышно. И руки становились не своими. А ветерок был таким, что в Москве бы его посчитали ураганом. Между тем это был самый обычный ветерок, при самом обычном морозце градусов до тридцати. И вспомнилось, что в эти последние минуты дежурства его всегда выручала коротенькая и одна и та же мысль — мечта о Москве. Вот приехал он в Москву, вот вышел на свою улицу, а на улице лето, и на улице его приятели стоят, тоже отслужившие уже в армии. «Ну, здравствуй», — говорят они ему и протягивают руки. А руки у них крепкие и теплые. И вся мечта.

— Ну, здравствуй, — услышал Саша и вскочил, поверив, что мечта его сбылась.

Перед ним стояла короткая, круглая старуха с белесыми, похожими на ватные, руками, которые она вперед выдвинула, как хирург после операции.

— Здравствуйте, — поклонился ей Саша, мигом опомнившись. — Вы — тетя Настя.

— Верно. Что, заждался? День у нас трудный. Сейчас выйдет.

Постояли, поглядели друг на друга. У старухи были зоркие глаза, два ужатые щеками дозорных огонечка, не пропускавшие ничего.

— Катю мы все любим, — сказала тетя Настя. — Ты это учти, молодец, нашу Катю мы в обиду не дадим.

— Она сама себя в обиду не даст, — сказал Саша.

— Это верно. Если не полюбит. А полюбит, и пропала девка. Ты кто, фотограф?

— Фотограф.

— Так все и бегаешь?

— Так все и бегаю.

— А не пустое это дело?

— Говорят, не пустое.

— Сам еще не решил?

— Нет.

Совсем дряхлая была старуха, оплывшая, с трудным дыханием, но голос у нее был напористым, спрашивала так, что невозможно было не ответить, а зоркими своими глазами чуть не прожигала.

— Можно я вас сниму, тетя Настя? — спасаясь от этих глаз, схватился за аппарат Саша.

— Что ж, сними. Самое время мне сняться.

У Саши в руках была «зеркалка», и он и на крошечном экране углядел пронзительную нацеленность старушечьих глаз. Глаза эти и снял Саша, шагнув к старухе.

— Прямо в душу заглянул, — сказала тетя Настя. — Теперь поглядим, что на карточке получится. — Она повела тяжелой рукой. — Что еще? Старая старуха и получится.

— У вас глаза молодые, — сказал Саша.

— Слезливыми стали. Раньше этого не было. Ладно, подменю твою Катю, сейчас выйдет. — Старуха пошла от него, ковыляя. Ноги худо ее слушались.

И вот в пути они уже, и Катя сидит с ним рядом, устало откинувшись, дремлет вроде бы.

— Подвези меня до Белорусского, — попросила она.

— А ты где живешь?

— В Дозорах. Есть такая станция у Москвы-реки.

— Вот туда и повезу.

— Далеко все-таки.

— Так не затем же я тебя целый день ждал, чтобы до Белорусского подбросить.

— Это верно. А зачем ты меня целый день ждал?

— Не знаю. Ты велела.

— Верно, я велела. А зачем?

— Не знаю.

— Подумай. Потом скажешь. Можно, я помолчу? Очень трудный был случай.

— Помолчи. Поспи.

И Сашин автомобильчик тоже сказал Кате: «Помолчи. Поспи». Он покатил осторожно, плавно притормаживая у светофоров, плавно — а ему трудно было это делать, — снимаясь с места.

Так они ехали, ехали. Миновали Бородинскую панораму, миновали Триумфальные ворота, которым все еще было странно стоять на новом месте, странно было, что они снова ожили, и они всякую машину встречали и провожали изумленными глазами, миновали Кунцево, где все было новым, громадные дома высились, и даже станция метро была, а еще недавно здесь дачки стояли и, кажется, где-то здесь жил со своими канарейками поэт Багрицкий.

Только на тихом уже загородном шоссе Катя встрепенулась, открыла глаза, села прямо.

— Видишь, там мигалка вдали? — спросила она. — От этой мигалки сверни налево. Это и будет шоссе, которое идет к Дозорам. Отсюда совсем близко.

— Что за название такое Дозоры? Как это вы там живете, в своих Дозорах? Чего досматриваете?

— По-всякому живем. Как везде. А Дозоры потому, наверное, что когда-то, еще при Иване Грозном, тут стояли дозорные у Москвы-реки.

— Вон что. Кстати, родственнички у тебя сердитые, дозорные?

— У меня дед. Он член партии с тысяча девятьсот шестнадцатого года. Ты сразу не кидайся с ним спорить. Он умный.

— Умный дед с дореволюционным стажем. А отец?

— У меня нет отца.

— Умер? Мой тоже