Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

накидке, из-под которой выглядывали полные, обтянутые панталонами ноги. – А вон тот – кампучийский сатир. – Он проследил, как проходит мимо, сверкая лысиной, редактор влиятельной либеральной газеты, одетый в бархатный пиджак. – А вон папильонида с атлантического побережья Никарагуа. – Он кивнул в сторону женщины-депутата, известной своей безудержной пропагандой презервативов. – Есть странное сходство между бабочками и людьми, ставящее под сомнение дарвинскую теорию видов.

– Как я вам завидую! – загорелся Прокурор. – Вы собирали свою коллекцию среди джунглей и саванн. А я, увы, только в больших городах. В цветочных магазинах, в лавках колониальных товаров. Недавно в Испании ехал по дороге в окрестностях Барселоны. На цветке, растущем на обочине, сидел великолепный парусник. И я не решился остановить машину, со мной был прокурор Каталонии…

К ним подошел официант, неся на подносе два бокала шампанского, свеженаполненные, шипучие, источавшие золотые брызги. Один бокал был ближе к Белосельцеву, другой к Прокурору. Официант с блестящими, набриолиненными волосами молниеносно взглянул на Белосельцева, указав зрачками на ближний бокал. Из толпы померещились Белосельцеву оранжевые, страстные глаза Гречишникова. Белосельцев взял ближний бокал, оставляя второй Прокурору.

– За ваше начинание!.. – поднял он искристый сосуд. – За ваше мужество!.. За «Рыцаря Закона», не ведающего страха и упрека!

– За вашу изумительную коллекцию и великие труды, в которых вы ее собирали!

Они выпили шампанское. Черноволосый официант наблюдал, как тает напиток в рыбьих губах Прокурора, пропитывая его внутренности таинственным, брошенным в бокал снадобьем.

Прокурор держал на весу опустошенный бокал, медлил вернуть его на поднос. И пока он держал бокал за хрупкую хрустальную ножку, в нем совершались перемены. Мутноватые, пугливо бегающие глаза заблестели, твердо, зорко, с молодеческим весельем воззрились на проходящую полуголую певичку, которая сразу же почувствовала мужской жадный взгляд, сладострастно передернула худыми лопатками. Вялые рыбьи губы порозовели, наполнились соком, были готовы произносить остроты, дерзости и колкости. Редкие, словно кукурузная повитель, волосы, казалось, потемнели, стали гуще, воинственней.

– Ха-ха! – легкомысленно хохотнул Прокурор, возвращая бокал на поднос, который тут же уплыл в толпу. – Собственно, я неплохо танцую… Женщины любят силу и богатство… В воскресенье на даче я опробовал мой пистолет… Стрелял в березу, и ни одного промаха, ни одного!..

Мысли роились в голове Прокурора одна отважней другой. Выпитое зелье возбуждало его. Делало дерзким, смелым, неотразимым. Он преображался, вырывался из кокона, куда запечатала его врожденная осторожность, скопидомство, деланье карьеры, множество соглядатаев и соперников. Теперь он был свободен, независим и смел. Был бабочкой, вырвавшейся из тесной сухой оболочки.

– Вы сказали, она похожа на африканскую нимфалиду? – Прокурор нашел глазами в толпе эстрадную звезду, облаченную в тесные панталоны. – Хотел бы я поместить этот экземпляр в мою коллекцию, предварительно освободив ее из этих пестрых тряпочек и осмотрев ее тельце! – Полагая, что удачно сострил, он громко захохотал, привлекая к себе внимание.

– Все в наших силах! – Белосельцев засмеялся его остроте. Он чувствовал, что в сознании Прокурора устранены все препоны, что он готов совершать неожиданные шальные поступки. – Мы бы могли отправиться сейчас ко мне, посмотреть мою коллекцию. Вас ждут африканские экземпляры, которые я специально для вас отложил… Это здесь, рядом…

– А почему бы нам не поехать!.. Давно мечтал!.. Надо вызвать машину!.. Красота превыше всего!.. Эстетика выше этики!.. Закон – это этика, беззаконие – эстетика природы и жизни!..

Внезапно погас свет, и над столами, вначале тихо, потом все громче, яростней, зазвучала электронная свистящая музыка, рожденная космическим ветром, жгучими лучами галактик, слепыми вихрями, ударяющими о колючие кристаллы мертвых планет, ревущим дыханием огненной плазмы. В темноте замерцали лазерные вспышки, полетели пучки радиации, стали проноситься частицы света, космической пыли, озаренные обломки планет. Мчались бесформенные, в дырах и вмятинах, метеориты, куски загадочных конструкций, остовы утонувших в космосе кораблей. Пролетел остаток колонны погибшего в катастрофе храма, огромный белый скелет неведомого чудовища. Музыка создавала вихри, искривляла пространство, сворачивала в жгут, разрывала на множество отдельных волокон. Внезапно промчался знакомый многоцветный петух, перебирая лапами, сотрясая огненным гребнем. Вслед за ним пролетел девятисвечник, пылая свечами, наклонившими в одну сторону длинное пламя. Перевертываясь, ныряя, как два дельфина, пронеслись жених и невеста, и он умело просовывал руку в вырез ее платья, а она ловко расстегивала пряжку его тесного ремня. Следом промчалась дикторша-лауреатка, очаровательно улыбаясь, вцепившись лапками в косматую шевелюру ведущего известной радиопрограммы. Сжимая его шею голыми коленями, она колотила ведущего по ребрам заостренными пятками. Он ревел от боли и наслаждения, скалил редкие лошадиные зубы, екал на лету селезенкой. Астрос и аристократ-аналитик промчались, как два фигуриста в парном катании, оба в коротеньких юбках, с выпуклыми грудями, страстно целуясь, брызгая под мышки дезодорантом. Литературный критик, воспевавший по телевидению книги талантливых еврейских писателей, похожий на морского бычка, губастый, шершавый, в очках, несся, оставляя в небе лунный след холодной молоки, которая попадала на губки женщины-политика, известной своей борьбой с привилегиями. Та жадно сглатывала, запивая шампанским едкое кушанье. Кинорежиссер – предстательная железа – лежал теперь в стеклянной вазе, похожий на мохнатый плод, и эта космическая летающая ваза облетала столы, и каждый мог потрогать режиссера, помять его, перевернуть на другую сторону. Московский Мэр, по-прежнему притворяясь фонарным столбом, парил в околоземном пространстве среди рекламных щитов, и на его перекладине покачивались, словно висельники, три «молодых реформатора», бывшие еще недавно рыбой, змеей и собакой, а теперь представлявшие собой три аккуратно обглоданных хрупких скелета тех же тварей, столь белых и чистых, словно их вынули из муравьиной кучи, где они пролежали долгие годы реформ.

Белосельцев стоял на столе, который взлетал и падал, словно доска в океанском прибое. Лицо Прокурора, безумное и счастливое, колыхалось рядом, будто они оба занимались виндсерфингом. Вокруг танцевали, подскакивали, ходили на руках, тормошили друг друга за уши, совокуплялись, справляли малую и большую нужду, говорили громкие речи, рекламировали «Тампакс», боролись за демократию, грассировали, плевались, пели эскимосские народные песни, выносили из Мавзолея вождя, изгоняли арабов с левого берега реки Иордан, изобретали атомную бомбу, сочиняли для Бродского стихи, тащили из овцы Долли недоношенного ягненка, совали за пазуху Папе Римскому мокрую лягушку, лакали по-собачьи воду из реки Лимпопо, завинчивали большую крышку на ягодицах улыбчивой жирной тетки из первой волны демократов, хоронили Влада Листьева, надев на него очки, совали в руки Холодова чемоданчик, приговаривая: «Так будет лучше, Дмитрий». И все кружилось, шлепало по полу перепончатыми утиными лапами, било по паркету слизистыми плавниками, долбило грачиными клювами, сыпало перхотью, золотыми монетами, колкими остротами, издавая острый запах нефти и чеснока. Всасывалось, погружалось в огромную воспаленную матку, которая жадно пульсировала, вбирая в себя этот