Сердце и другие органы - Валерий Борисович Бочков

не Саймон) держал жёлтый полумесяц в левой руке, в правой у него был перочинный нож, которым он счищал дынные семечки. Аромат от дыни исходил сказочный. Впрочем, больше меня удивил нож, вернее, само наличие ножа в тюремной камере.

– Твои стихи? – спросил старик.

Он поднял на меня белёсые глаза. Седая шевелюра напомнила мне Ельцина. Руки в старческой гречке были небольшие, но цепкие, с короткими пальцами и ухоженными ногтями. Он аккуратно вытер лезвие ножа о салфетку.

– Не мои, – ответил я.

Старик не сводил с меня взгляд. Я отвёл глаза, посмотрел в грязное окно, на дыню, на лезвие ножа.

– Ещё знаешь? – спросил он.

Я кивнул и пожал плечами одновременно. Начал:

– Кто не торгует собственной душой

При жизни баловнем не будет славы.

Как мы привыкли

Коллективом слабых

Топтать того,

Кто сильный и большой.

Мы серые,

Нас много,

Нас не счесть.

Мы ловим кайф,

Распяв таланты,

И жрём друг друга,

Злобные тарантулы,

Вопя про долг, про совесть и про честь.

Святая простота!

Святая Русь…

Всё это существует лишь в помине…

Я запнулся. Дальше была пустота, дальше я не смог вспомнить ни строчки. Не смог бы вспомнить, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Что в данном случае могло оказаться не просто фигурой речи, а вполне реальной жизненной коллизией.

Старик с сожалением взглянул на меня, аккуратно срезал с кожуры кусок дыни, поддел на лезвие и отправил в рот. Зубы у него были молодые и слишком белые. Он прожевал дыню, проглотил.

– Забыл? – спросил он.

Я снова пожал плечами. Он удручённо кивнул, поддел на остриё кусочек дыни.

– Куда ж один я прусь? – старик вопросительно посмотрел на меня, хрипловато продолжил:

– Расквасят морду быстро

В кровь и слизь.

Но за спиной моей

Быть может

Легче будет?

Быть может

И найдутся ещё люди?

Не может быть,

Чтоб люди не нашлись!

Он улыбнулся, но не мне, а куда-то в пространство. Съел кусочек дыни.

– Хорошо, что ты не соврал, – старик посмотрел на меня. – Про авторство.

– А то бы вы меня… – я чикнул пальцем по горлу.

– Зачем? – он простодушно удивился. – Просто ещё раз разочаровался бы в человечестве.

– Я знал его, Горацио, – старик подмигнул мне, погладил ладонью бок дыни. – Мы с ним чалились в Восточно-свинцовом, на Енисее. Весовой человек был. Володя Кузнец, легендарная личность. Философ…

Он по-стариковски пожевал губами, припоминая что-то.

– А что с ним… – я запнулся.

Старик покачал головой.

– Один горлохват рассказывал, встречал его в Туве. Говорил, оттуда Кузнеца прямиком в «Сычёвку» отправили.

– «Сычёвку»?

– Психушка под Смоленском. Времена настали вегетарианские, по пятьдесят восьмой зелёнку уже не прописывали. Вот Кузнец и загремел на лечение. Знаешь, что такое пять кубов галоперидола?

Он замолчал. Провёл ладонью по лбу, словно стирая пот. Неожиданно спросил:

– Хочешь дыни? – спросил весело. – Самаркандская – чистый мёд!

Я кивнул.

Он воткнул лезвие в сочный ломоть, протянул. Я осторожно снял дыню с ножа, откусил. С подбородка потекло, я откусил ещё и ещё, не обращая внимания на сладкий сок, струящийся по шее. Сок щекотной струйкой тёк под воротник рубахи, капал на пиджак. Мне было плевать и на рубаху, и на пиджак. Да и на всё остальное – такой божественной дыни я не ел сто лет, наверное, с самого детства.

Послесловие автора

Непредсказуемость моей родины обернулась неожиданным боком – меня выпустили на следующий день. Вернули паспорт, бумажник. Больше того – мне отдали тетрадь.

Из Матросской тишины («эм-тэ-централ» на местном сленге) я ехал в консульской машине, рядом сидела строгая тётка из юридического отдела, похожая на угрюмого бобра с редкими седыми усиками над верхней губой. Я тоже был небрит, от меня воняло тюрьмой, я старался держаться подальше от юристки, вжавшись в угол салона. Она иногда косо поглядывала на меня, по большей части смотрела в окно.

Мы заехали в гостиницу за моими пожитками, тётка не отходила от меня ни на шаг. Я хотел влезть под душ, спросил её – она мрачно буркнула: «Купаться будете дома. Ваш рейс в два тридцать».

Я скомкал одежду, побросал всё в сумку. Сунул туда же бритву и зубную щётку, сверху положил чёрную тетрадь. Я собирался почитать в самолёте, но меня сморило ещё до взлёта, едва я плюхнулся в кресло и пристегнул ремень.

Я проспал весь полёт. Проспал без кошмаров и сновидений. Проснулся, когда наш «боинг» уже выпустил шасси и, описав круг над игрушечным Манхеттеном, бодро пошёл на посадку. Брызнула мелким серебром рябь залива, замелькали белые треугольники парусов у пирса, вспыхнули миллионом зайчиков хрустальные башни Уолл-стрит. Я вытащил из сумки тетрадь, раскрыл и начал читать.