Циньен - Александр Юрьевич Сегень

— Простите, что задержалась, — извинилась, усаживаясь, Надежда Александровна. — Пришлось такси взять, чтобы в Пасси с Елисейских полей примчаться. Шофер, как водится, наш брат лярюсс.

— Небось подпоручик Самсонов, — буркнул Трубецкой.

— Фамилию не спросила, но точно, что бывший военный, — продолжала щебетать новая гостья. — Живем в Пассях, работаем на таксях. А вы, стало быть, нынче почетный гость? — повернулась она с любопытством к полковнику.

— Геройский человек, полковник, до сих пор огнем и дымом пахнет, — язвительно произнес Дмитрий Сергеевич. — Новое увлечение Зинаиды Николаевны.

— Понимаю, — грустно кивнула головой Тэффи. Но тотчас, как птичка, встрепенулась. — А представляете, кого я на Елисеях видела? Александра Федоровича!

— Ах ты, Боже мой, голубчика! — с иронией всплеснула руками Зинаида Николаевна. — И как он? Плачет?

— Да нет, весьма бодр. Я поздравила его с четвертой годовщиной.

— Керенского, что ли? — спросил Трубецкой.

— Да, господа и дамы! — взвился Алексей Николаевич. — Действительно! Сегодня же шестое ноября! Завтра ровно четыре года со дня большевистского переворота! За это надо выпить!

— За это надо утопиться, — сердито произнесла Зинаида Николаевна.

— Не шестое, Алешка, а двадцать четвертое, и не октября, а ноября, — еще более сердито выдавил из себя Иван Алексеевич.

— Да полно вам, — усмехнулся в его сторону Дмитрий Сергеевич. — Живем в Европе, по европейскому календарю, в Париже. Или, как говорит Надежда Александровна, в Пассях.

— Ничего не полно, — огрызнулся Иван Алексеевич. — Никогда не признаю ни календаря этого, ни гнусную новую русскую орфографию, на которой самые преступные слова теперь пишутся.

— А знаете, — вдруг вскинул веки Трубецкой. — В те дни, четыре года назад, я был в Москве и, как георгиевский кавалер, посещал собрания георгиевских кавалеров в квартире Брусилова в Мансуровском переулке.

— Я тоже в те дни в Москве был... — хотел его перебить Иван Алексеевич и рассказать что-то свое. Но полковник хмуро продолжал:

— Так вот, Брусилов учил, как распознавать тогдашние газеты: какая самая сволочная, какая средней подлости, а какая еще ничего так.

— Это я знаю, — махнул рукой Иван Алексеевич, на что Дмитрий Сергеевич шикнул:

— Дайте господину полковнику договорить!

— Ну-ну, и как же? — спросила Наталья Васильевна.

— Которые еще не совсем совесть потеряли, те обозначали дату по старому, юлианскому календарю, которые мерзавцы — уже полностью перешли на новый, европейский, а подлецы ставили на всякий случай и новую, и старую, — дорассказал Борис Николаевич.

— Однако простите, голубчик, но ваш Брусилов где теперь? Переметнулся к красножопым? — без обиняков спросил Иван Алексеевич. — Легко променял старый стиль на новый! Воззвание к Врангелю подписал вместе с Лениным и Троцким. Пред-датель!

Напоминание о предательстве бывшего кумира вонзилось в самое сердце Бориса Николаевича. Все продолжали чокаться, пить, закусывать. Трубецкой пил много, закусывал мало и думал о том, почему он сидит здесь, почему не убил Лули, почему отпустил дочку паркетного генерала Донского, не убил ее китайца, не убил венского прохвоста.

Шварценшванн... «Черный лебедь» по-немецки? Врешь! Ты просто слово «шарлатан» в «шварценшванн» перекроил, собака! Надо ехать. Надо срочно ехать в Вену и замкнуть порочный круг. Совершить то, что здравые древние люди в «Илиадах» и «Одиссеях» совершали, не впадая в ложные слюнявые рассуждения — можно или нельзя, нравственно или дурно, а просто шли и убивали тех, кто похищал у них жен. И если бы он, Трубецкой, не поддался тогда чарам шарлатана, а просто убил его, не было бы ни позорного отступления, бегства за Урал, в Сибирь, в Китай, а теперь еще и в Париж, не было бы и завтрашней годовщины, потому что и самой бы революции не было. И всего лишь если бы он и другие особи мужского пола действовали по суровым и правильным древнейшим законам. Одиссей всех женихов Пенелопы порубил в капусту, но читающий мир до сих пор этим восхищается. А если бы он вернулся домой, увидел стадо этих похотливых самцов и сказал: «Ах, вам нравится моя супруга? Ну что ж, если она скажет, что любит кого-то из вас, готов ее уступить»?..

Он пил коньяк, им самим же и принесенный, продолжал пьянеть, все более утверждаясь в решимости прямо сегодня ехать в Вену. Вокруг него стояла трескотня литературных разговоров, сплетен, шуточек, чаще всего горьких, анекдотов про жизнь лярюссов в городке на Сене. И эти люди, собравшиеся сегодня за столом в квартире на рю Колонель Боннэ, все больше раздражали его.

— Двадцать первый год был ужасный, — скрипел своим поддельно старческим голосом Дмитрий Сергеевич. — Рухнули последние надежды на то, что кто-то да остановит лавину большевиков. И заметьте цифры! Цифры! Если цифры, составляющие двадцать первый год, сложить вместе, то что получится?

— Один, девять, два, один... — стала считать Вера Николаевна. — Тринадцать.

— Вот о чем я и говорю! — воскликнул Дмитрий Сергеевич, радуясь своему величайшему открытию. — Тринадцать! Страшное число.

— Да ладно! — махнул рукой Иван Алексеевич. — Чепуха это все.

— Напрасно! — зло сверкнул на него глазами Дмитрий Сергеевич.

— Иван Алексеевич, ну вы же знаете, какое он придает значение числу тринадцать, — с иронией заметила Зинаида Николаевна.

— Знаю, — подбоченился Иван Алексеевич. — А вы знаете, почему ваш дом пронумерован как одиннадцать-бис?

— Ну, конечно, — хмыкнул Дмитрий Сергеевич, — потому что в Париже на многих улицах нет тринадцатых домов. Парижане это понимают, в отличие от некоторых лярюссов.

— Но позвольте, дорогой Дмитрий Сергеевич, — пуще прежнего подбоченился Иван Алексеевич. — Конечно, я понимаю, что нумерация по нечетному ряду идет — первый, третий, пятый, седьмой, девятый, одиннадцатый, затем вместо тринадцатого одиннадцать-бис, затем — пятнадцатый, семнадцатый и так далее.

— Понимаете, и прекрасно!

— Конечно, прекрасно. Да вот только оттого, что тринадцатый дом пронумеровали как одиннадцать-бис, он не перестал быть тринадцатым.

— Ян! — Вера Николаевна толкнула Ивана Алексеевича плечом.

— Ну что «Ян»! — возмутился тот. — Я Ян, да не пьян. А вокруг меня, как я порой невесело думаю, сплошь пьяные. Не от вина, от жизни своей нелепой пьяны.

— А ведь действитель... — горестно понурил голову Дмитрий Сергеевич. — Как же так? Зиночка! Одиннадцать-бис... Это же и впрямь переодетое число тринадцать. Какой ужас! Ты