Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

которые долгие годы принято было именовать «молодыми реформаторами», хотя время, проведенное ими на телеэкранах и пресс-конференциях, в правительстве и парламенте, усилия по созданию движений и партий, учреждению личных банков и корпораций, – это время не прошло для них даром. Все трое, казалось, изрядно полиняли, облупились, осыпались, и сквозь опавшие млечные краски молодости проступила костяная желтизна, делавшая их похожими на одинаковые, хорошо заточенные клыки.

Один из них был мужчина с мелкокудрявыми волосами, которые он тщательно разглаживал с помощью паровых компрессов. Его большое лицо было похоже на миску, в которой мешали кисель и забыли вынуть ложку. Кисель сохранил застывший завиток, делавший лицо недовольным, брюзгливым, иронично-болезненным. На этом недомешанном лице тревожно и самолюбиво поблескивали глаза, под которыми образовались нездоровые мешочки, похожие на клецки. Он говорил громко и назидательно, с поучающими интонациями, словно кафедральный профессор, втолковывающий мысли не слишком сообразительным студентам.

– Если вы хотите потворствовать расползанию по стране «русского фашизма», вы бы не могли для этого изыскать лучшее средство, чем и впредь поддерживать все это кремлевское уродство и непотребство. Я же предлагаю вам соглашение на принципиальной основе, которая будет понятна демократам как внутри страны, так и за ее пределами…

Ему отвечал второй реформатор, очень бледный, с иссиня-черными, стеклянно блестящими волосами, который одно время считался любимцем Президента, его приемным сыном и прямым наследником. В этой роли он ходил несколько месяцев, повелевал, грозно красовался на заседаниях правительства, принимал присягу на верность от министров, художников и банкиров, но потом был внезапно удален из Кремля, отброшен ударом ночной туфли, выброшен из теплой уютной квартиры под дождь. С тех пор обида и неутоленность сделали его мертвенно-бледным, подозрительным и принципиальным. Ибо повсюду он угадывал скрытое злорадство, злые насмешки и шепотом произносимое слово: «Выкормыш».

– Вы не правы, никто не желает, чтобы «Газпром» питал своими трубами газовые камеры для демократов. Вы знаете, я не честолюбив, не стремлюсь к личной власти. Готов работать на общее дело хоть трубочистом. Но я полагаю, если мы хотим достичь желаемой цели и коренным образом изменить ситуацию в Кремле, мы должны сплотиться вокруг одного человека. И этим человеком, как бы вам ни горько это было услышать, должен стать Мэр…

Третьим говорящим была женщина. Ее имя было похоже на название японского острова. Ее фигура напоминала колючую веточку засохшей сакуры. Ее подвижные, с ухоженными ноготками руки имели сходство с кошачьими лапками, только что растерзавшими наивную птичку. Она смотрела на обоих мужчин, как на костюмы, висящие в гардеробе, высматривая на них пылинки.

– Доверьтесь моей интуиции, господа. Сейчас самое время, чтобы добиться расчленения атомного монстра, доставшегося нам от времен Курчатова и Берии. Мы начали приватизацию атомной энергетики, и ваши связи – одного на Западе, другого в правительстве – должны ускорить создание банка, где будут учтены интересы и наших партий, и наши личные. Поверьте интуиции восточной женщины, господа…

Белосельцев слышал все это, пробравшись к столу, делая вид, что его интересуют ломтики рыбного заливного с вмороженными дольками лимона. Искоса, боясь привлечь внимание, он рассматривал всех троих своим ясновидящим взором.

Первый, тот, что напоминал кафедрального баптистского проповедника, имел лишь голову человека, а в остальном был рыбой. Сразу под воротничком и галстуком, выступая едва заметной блестящей кромкой, шла чешуя. Она спускалась вниз по туловищу, вздувалась на боках с красноватыми жесткими плавниками, мокрыми от слизи. Местами чешуя отсутствовала, как у зеркального карпа, и вместо нее была мокрая холодная кожа, издававшая запах водоема. Там, где туловище начинало сужаться, под треугольным плавником отчетливо было видно анальное отверстие, из которого сочилась молока. Она стекала к хвосту, под штанины, набегала на пол маленькой лужицей около модной туфли. Туфля переступила, и от подошвы потянулись мутные липкие нити.

Второй, с бледным лицом оскорбленного испанского гранда, на самом деле был собакой. Непородистым бобиком с клочковатой шерстью по всему жилистому костлявому телу, с пролысинами на спине от частого пролезания под заборами, с репейником на хвосте и с черной неутолимой блохой, впившейся в розовый пах в том месте, где размещались истрепанные семенники, испуганно вздрагивающие при каждом громком слове собеседника. От него сквозь дорогой мужской одеколон попахивало псиной, и он, поглядывая на резную золоченую колонну, с трудом удерживался, чтобы не приподнять ногу в блестящей, с тупым носком туфле.

Дама, продолжавшая говорить о создании банка, лишь по грудь была женщиной, а ниже маленьких жилистых вздутий с пористыми камушками сосков была ящерицей, гибкой, серо-серебристой, с начинавшей шелушиться кожей. С чувственным изгибом хвоста, который в случае внезапного нападения и захвата был готов отвалиться, оставив на теле шевелящуюся кровавую ранку с бело-розовым позвонком. Мускулистые лапки пружинили, она отжималась ими от камня, по которому молниеносно скользнет, не оставляя следа. Она издавала едва различимый шелест, сокращая и распуская чешуйки кожи, и от нее пахло змеей.

Белосельцев не удержался от брезгливой гримасы, которую тут же заметила женщина. Она воззрилась на него недоверчивыми красноватыми глазками, и он, боясь, что будет разоблачен, роняя на скатерть рыбный холодец с лимоном, поспешно отошел.

Прокурор о чем-то благодушно витийствовал, поднимал коньячную рюмочку, чокаясь с какой-то пышной блондинкой, старавшейся походить на Мерилин Монро. Белосельцев не выпускал из вида его белесую, осыпанную тальком голову. Он приближался к нему неторопливо, от кружка к кружку, стараясь не спугнуть.

Три именитых деятеля либеральной культуры стояли вместе, угощаясь крохотными слоистыми сэндвичами, насаженными на заостренное деревянное копьецо. Лепесток жареного хлеба, тонкий ломоть ветчины, долька соленого огурчика, пластинка сыра, красный мазок соуса, фаршированная ягодка маслины. Все это быстро исчезает в ненасытном рту известного сатирика, рождая в маслянистых глазках блудливое наслаждение, вызывая на лысом черепе мягкую испарину, оставляя в уголках губ красную томатную пенку.

– А вот еще анекдотец, – говорил сатирик, дожевывая сэндвич-малютку, прицеливаясь к следующему. Их пикантный вкус приятно раздражал его слизистые оболочки, побуждая непрерывно острить. – Значит, так. В Кремле у Президента завелись мыши. Все документы погрызли, ботинки, Конституцию, переписку с Биллом Клинтоном, все изгрызли. Что делать? – Острослов мерцал глазками, ухватив руками слушателей, принуждая их заранее смеяться. – Президент в мышей и чернильницей кидал, и мышеловки ставил, и из пистолета стрелял. Ничего не помогает! – Сатирик сотрясался от мелких смешков, дрожа пухлым животом. – Президентский штандарт изгрызли, у двуглавого орла голову откусили, в стакане с водкой мышиный помет оставили. Наконец Коржаков, видя такое страдание хозяина, выписал ему из Германии самого знаменитого изводителя мышей. Привез в Кремль. «Сделай милость, – говорит Президент, – мыши замучили. Помоги». Человек снял шляпу, вынул из кармана пиджака маленькую