Как я выступала в опере - Екатерина Поспелова

заводит это тебя или нет, – говорила раздраженная ежом Леся М.

– Ок. К вечернему спектаклю решу, – покладисто обещала Маша Д., подмигнув мне из-под полотенца, закрывавшего лицо (куртизанкам из первой сцены «Травиаты» не следовало быть красными, как раки, от загара).

Надо сказать, что умиротворение, обнявшее нас на острове, днем на репетиции улетучилось; кто-то грубо толкнул Машу Д., она расстроилась и решила все-таки, что искательства Орешкина – это хороший способ улучшить настроение. Машутка сходила в перерыве на рынок, купила вина и «сластей для прохлажденья», запаслась подстилкой из нежнейшей махровой ткани и двумя емкими взорами дала понять Орешкину, что вечер будет многообещающим.

К сожалению, их с Орешкиным мечтам не суждено было сбыться…

Начинали в девять вечера, когда ослабевала жара и можно было включать осветительные приборы.

Ими занимались наши красавцы-осветители. А общее муниципальное освещение театра выключал некто Стратос, местный техник, по другому каналу.

Я командовала всеми по пульту, нервно и требовательно, они все кротко выполняли. А порой я забывала, но все равно что-то перещелкивало, и какие-то неведомые тумблеры срабатывали: сцена заливалась то голубым, то мертвенно-серым, то тепло-охристым. И был там еще один голос, который нет-нет, да и говорил мне какую-то краткую фразу, полунамек, ласковое успокаивающее слово.

Помню, именно тогда сердце сделало первый перебой, пока я вслушивалась в наушник и бесконтрольно улыбалась, несмотря на нервотрепку рядом.

Я от ужаса забыла, как будет по-английски «выключить» и шипела в микрофон:

«Стратос, лайт капут, лайт капут!»

И тогда он, прекрасный, тогда еще неведомый, тихо сказал из осветительской рубки мне в наушник, приятно щекоча ухо:

«Скажи: суитч офф, Катенька».

Ах.

Сказала.

Выключили.

И все погрузилось в южную тьму, и в потемках нежно заскрипели скрипки в увертюре.

Но – боже – как же нервно было за кулисами! Казалось, сунь в воду кипятильник и не включай его в сеть – все равно закипит.

Сабина Марковна гримировала всех актрис сразу (на втором гримере тоже сэкономили).

Кто-то говорил ей елейно:

– Сабиночка Марковничка, пожалуйста, стрелочку вот тут почетче нарисуйте.

А кто-то и обхамил, и С. М., разнервничавшись, поранила себе палец щипцами для завивки.

Бутылки наверху барной стойки (постановка была современная) не прикрутили намертво к полке, и они в какой-то момент первой картины посыпались на пол и разбились вдребезги – как раз там, где через двадцать минут на карачках должна была ползти моя обожаемая Катя С., спасаясь от грозной трости преследующего ее злого Алексея Б.

Я в тот момент ненавидела его почти как героиня оперы.

Положение было ужасное. Катя поранится, искалечится!

«Громкой связи по театру» не было, и нельзя было сказать:

«Артистка Сюрина, измените мизансцену и отступайте от папани Жермона не ползком, а на своих двоих».

Да и кому говорить – Катины сцены следовали одна за другой, она все время пела, и не было времени с ней перекинуться словом.

Я между командами: «свет № 46» и «плунжер пошел» придумывала выход.

И тут стоящая рядом с моим пультом служанка Виолетты Аннина (умненькая К. К.) сказала намеренно тихо и без выражения:

– Я ж там выхожу перед приходом Жермона переодевать Виолетту.

– Ну, знаю!

– Ну, так я возьму веничек и все осколки подмету.

– Госссподи, люблю тебя, ты спасешь положение.

– Спокойно, найди мне только веник.

Ага, найди веник на киприотском стадионе во время спектакля!

Но – чудо. Кто-то побежал, спотыкаясь о реквизит, заготовленный к финальной сцене, и нашел голубую пластиковую швабру с такой мерзкой веревочной дрянью на рыльце.

Аннина непринужденно и ни на секунду не портя темпо-ритма сцены, вышла, подала Виолетте халат, вернулась, взяла голубую дрянь и замела под декорацию все-все осколки, – так что Катя Сюрина-Виолетта могла думать только о любимом Альфреде и о несправедливости жестокой судьбы.

Правда, Алексей Б. с ненавистью косился во время сцены «Мадамиджелла Валери?» на Аннину, которая бестактно все не уходила и не уходила, все прибирала и прибирала, как невышколенная навязчивая горничная в плохом отеле.

Жаль, что потом он не стал указывать Аннине – как надо убирать и вовремя убираться восвояси, а то мой «мем» уже знали к тому времени все в театре.

Страшно смешно еще было в сцене после ухода жестокого отца.

Виолетта остается одна, разбитая, подавленная.

Музыка: «табадам-табадам-табадам-табадам-табадам-папарапапапам… БАЦ!»

(БАЦ – это в паузе Жермон хлопает дверью в особняк Виолетты. Она вздрагивает и поникает: все, конец счастью.)

В Москве Алексей Б. хлопал ближайшей от пульта помрежа дверью, и было отлично слышно в зале, все «читалось», а Жермон шел себе в буфет.

А в открытом парковом театре – какие двери? Я в темноте закулисья металась, бегала, оставив световую партитуру на [него], прекрасного…

И вот – о счастье – нашла какую-то дверь в каптерку. Открыла ее и держу, чтобы хлопнуть вовремя, в паузе. (Катя-то ждет БАМЦа!)

И вот – та самая музыка: «табадам-табадам…», а в дверь вдруг стали входить с улицы те самые киприотские работники сцены, в касках, любопытно-радостные: не-узнаете-с утра-блин-знакомы-пенопласт-нашли-привет…

Перед последним «табадамом» я вдруг грубо толкнула очередного входящего брата-славянина – и изо всей силы хлопнула дверью перед его носом.

(Потом, конечно, извинилась, а Катя мне сказала: «Ну, Жермон, конечно, зол на Виолетту, но не настолько же!»)

После сцены прощания с возлюбленным Катя, пропев пронзительное «Аddio!», сбежала к калиточке и на виду у нескольких тысяч зрителей повозилась порядком с чертовой щеколдой, пока я, за кулисами, корчилась от тщетного желания ей помочь.

Орешкин в этот день напился.

Он просто не мог поверить своему счастью с Машей Д.

…По сюжету, в первой картине и потом – на балу у Флоры – люди действительно пьют. И много.

Часто случается так, что артисты меняют реквизитные бутылочки с чистой и невинной водой – на свои, более интересные.

Реквизитор, бывает, смотрит на сцену попойки из-за кулис и констатирует беззлобно: «Так, вон та бутылочка – не моя, а вон эта – тоже не моя…»

После первого акта Орешкин был просто веселый, а после второго…

Еще как-то утром обнаружилось, что у Сабины Марковны, с которой я делила комнату, нарыв на пальце от ожога щипцами.

Я побежала звонить организаторам гастролей и начальству.

Все были в море, плавали.

Я нашла по адресной книге на ресепшне частного врача, мы вызвали с С. М. такси и приехали в совершенно сказочный особняк красивого загорелого экзотического киприота-доктора с эспаньолкой.

Дом был поразительный – какие-то стилизованные глыбы и проемы, порогов и дверей не было, лишь изысканные занавески покачивались от дуновения вентиляторов, внутри было прохладно, как на норвежском сквозняке, посреди комнаты высилась инсталляция из