Хрустальный желудок ангела - Марина Львовна Москвина

– Когда ваш спектакль? Я приду.

Но остановила себя. Это было бы слишком драма-тургично.

Она сама подошла, когда мы возвращались к автобусам:

– Ну, вы приходите на спектакль?

– Нарисуйте, как дойти, – я дала ей блокнотик, она по-детски нарисовала кривые арбатские переулки и подворотню, где приютился театр «Апарте».

– Правда, у нас заканчивается сезон, – сказала она. – Та пьеса, в которой работал Леонтий Сергеич, теперь будет только в сентябре. Я просила отменить сегодня спектакль, но билеты распроданы – придется играть. Не представляю, как получится?.. Мне пора идти. У меня там сложный грим.

Я говорю:

– А можно – с вами?

Я вдруг поняла, что если не увяжусь за Ингой сейчас, то никогда уж не приду, потеряюсь в переулках, сколько мне ни рисуй, заленюсь, отвлекусь. Если не сию минуту, то всё.

Мы ехали в битком набитом метро. Она говорила: – Сегодня как раз Леонтий Сергеич с Соней собирались прийти. Я его предупредила, что там только первые десять минут – детям до шестнадцати. Дальше полный порядок. «Обязательно приду, – он ответил. – Какую бы оргию ты ни учинила. А поднимется температура – сбегу из больницы!»

– Когда мы попросили помочь нам со зверьем, – она рассказывала мне в переполненном вагоне, – то сразу его предупредили, что у нас с деньгами – не густо. Он ответил: «Мне так нравится ваш театр, я могу и бесплатно поработать».

– …И там есть такая сцена, – улыбалась Инга, – я лежу на диване, а пес должен подбежать и лизнуть меня в лицо. А он не хотел ни подбегать, ни лизаться! Тогда Леонтий Сергеич придумал – чтобы у меня в руке под щекой был зажат кусочек мяса. С тех пор пудель мчится ко мне на всех парах и это мясо выбирает из руки! А всем кажется, что он лижет меня в лицо от избытка чувств…

– В присутствии Леонтия Сергеича, – она говорила, шагая по Арбату, ныряя в подворотню, – и пудель и кролик работали с ужасным энтузиазмом! Леонтий Сергеич всегда оставался до конца спектакля. В конце он переодевался в костюм дедушки Дурова и выходил со зверями на поклон. Я его прошу: «Не переодевайтесь!» Только выйти и поклониться! А он устраивал целый спектакль в спектакле. Зато какие аплодисменты были ему наградой! Наверное, он хотел, чтобы вы это всё увидели.

Мы погрузились в полутьму подъезда («осторожно, тут лестница!»), вход, фойе, коридор, гардероб «Апарте» оказались довольно обшарпанными. Инга подождала, пока мне дадут контрамарку, и молча удалилась. Меня это чуточку удивило. Ни слова не говоря, повернулась и исчезла. Вроде бы не в ее духе: сумрачно как-то, неприветливо.

А у них театр – ни буфета, ничего. Негде время скоротать. До спектакля час с лишним. Даже еще номерки в гардеробе не развесили.

Я отправилась в бар на соседнюю улицу, взяла кофе, бутерброд, открываю программку и вижу:

«сахалинская жена». убойная комедия продолжительность – три часа

Ну, думаю, пиши пропало! И уже тихонько спрашиваю: зачем пошла? Зачем? Зачем? Даже не поинтересовалась, какая пьеса?

Ладно, уговариваю себя, без паники. Уйду после первого действия.

А неудобно теперь уходить! Сама напросилась – будешь три часа сидеть, вежливо улыбаться, пока щеки не задеревенеют! …На дух не переношу театральные комедии!

Смотрю дальше: где ж моя Инга? Статная красавица с двумя младенцами – явно не она, остальные – мужики. Может, это пугало? Нет, какой-то чумазый старик.

Угрюмо побрела я обратно к себе в подворотню. Туда стали подтягиваться зрители – сплошь старшеклассники. Мы долго торчали в предбаннике, сидели на банкетках, болтали ногами, как в деревенском клубе, томительно ожидая приглашения.

Наконец разрешили войти. Маленький зрительный зал человек на сто. У меня почетное место – в середине первого ряда. Ой, не встать, не уйти незаметно, если будет совсем невмоготу, подумала я с тоской.

И вдруг замечаю, что прямо передо мной на полу сидит чучело в замусоленном платке, физиономия в саже, эдакая старая вобла сушеная, склонилась над жестяным чаном. Жжет ленточки бумажные, глаза прикрыла, раскачивается, что-то бормочет – сонная, пьяная:

– А-а-й-я-я-я-я-я-я-ай! – медленно, как глубоководная рыба со дна, начала всплывать из ее реликтовых недр то ли песня, то ли шаманское камлание. – Я-а-а-на-ой-ёой-ёй… Ма-а-а… Ньо-о-ой-ёй… – беззубым ртом и впалыми щеками она выводила, почесываясь. – М-ма-а-а-я-а-о-о, – заклокотало в горле и оборвалось птичьим клекотом.

О Господи! Ну, голос у нее – говорящего ворона, суставы не гнутся, обвислая грудь, ну, речь замедлена, замороженные движения. Ну, воспаленные веки…

Но сумрак взгляда, туман в бессонных и красных глазах! Взгляд – мутный, расфокусированный – и внутрь!.. В себя!.. Взгляд бесплотного скитальца, безымянной личности, неприкованной души.

Неужели – Инга? У меня мурашки побежали по спине, как легко она вступила в сферу безмятежности, будто бы давно перешла пределы этого мира. Гилячка, собирательница трав, колдунья, омут, центр циклона. Ни жизнь, ни смерть ничего не меняли для нее. В ней была чистота единства некрашеного холста и необработанного дерева, как говорили старые даосы. Из беды она делала счастье. Отринутый мир лежал у ее закопченных стоп. И как раз доктор Чехов к ней собирался на Сахалин, якобы с ревизией.

Я не знала, смеяться мне или плакать, в голове всё перемешалось. Я совсем съехала с катушек.

– Браво! – я кричала вместе со всеми, не заметив, как пролетело время. – Браво!!!

– Знаете, как надо кричать? – с заговорщицким видом спросила женщина в шляпе с вуалью, сидевшая со мной по соседству. – Надо кричать не «бра́во», а «бравоf»! Это поможет вам выделиться! – щедро приоткрыла она завесу над тайной театрального бытия.

Ориентиры уплыли, и происходящее окончательно не поддавалось объяснению обыденной логики.

Когда артисты вышли на поклон, Инга жестом остановила аплодисменты.

– Этот спектакль, – произнесла она тем своим, утренним, голосом, хотя по-прежнему оставалась в гриме, – мы посвящаем нашему коллеге, большому артисту, дрессировщику…

И добавила обычным голосом, весенним, чтоб никого не испугать:

– Мы сегодня его похоронили.

Зал затих. И все актеры замерли на сцене.

А она стояла и смотрела на меня – то ли девочка, то ли мудрая, просветленная старуха.

Наутро зазвонил телефон. Вполне официальным тоном – абсолютно незнакомым женским голосом – мне был задан странный вопрос:

– Вы Мальвина?

– …Да, – сказала я, не понимая, на каком я свете.

– Вам звонят из больницы. Тут у нас в палате, в шкафу, от больного осталась висеть какая-то одежда. Он умер, документы его сдали, теперь не знаем, куда вещи девать. Хорошо, в кармане нашли номер вашего телефона…

Так, Леонтий, я всё-таки приехала к