Хрустальный желудок ангела - Марина Львовна Москвина

Оказывается, Леонтий к моему приходу напек блинов.

Так мы сидели с ним, ели блины с медом, запивая хересом, понятия не имея, что видимся в последний раз.

А может быть, я ошибаюсь, как самурай, который пометил на борту лодки то место, куда упал в реку меч.

Леонтий иногда позванивал: на Новый год – обязательно! и на дни рожденья. Однажды я услышала голос Леонтия в трубке – спокойный, приветливый, как всегда.

– Мальвин, – сказал он, – ты только не пугайся: у меня там какие-то затемнения в легких. Но это ничего не значит. Умирать я не собираюсь.

– Леонтий, – говорю, – не умирай. Не умирай, я тебя прошу!

– Договорились, – ответил он. – Я к тебе по делу: завтра будет спектакль в театре «Апарте» на «Арбатской». Пьеса по анекдоту – комедия про то, как одна женщина подумала, что ее собака загрызла кролика у соседа. А она не загрызла, он сам умер, этот кролик, и сосед его в землю закопал. А собака его откопала и принесла своей хозяйке. А хозяйка подумала, что загрызла ее собака. Ну, она его привела в порядок…

– Кого? – я спрашиваю в отчаянии.

– Да кролика! И незаметно посадила обратно в клетку, как ни в чем не бывало, понимаешь? Чтобы сосед подумал, что его кролик умер в своей постели. Сосед возвращается – видит, кролик, которого он закопал, потому что тот умер, опять сидит чистенький, пушистый у себя в клетке. Только мертвый.

– Какой ужас! – говорю я.

– Это анекдот! – воскликнул Леонтий. – Ты совсем потеряла чувство юмора. У меня там звери работают – пудель и кролик. Но не в этом суть. В главной роли потрясающая актриса – Инга. Ты не поверишь – она даже попой играет! Такая талантливая. Столько премий наполучала! На всех фестивалях. Ее ждет великое будущее. Мальвин, может, ты придешь? В финале в костюме дедушки Дурова я выхожу на поклон. Хотя вообще я сейчас в больнице, но меня отпускают на субботу с воскресеньем…

Я говорю:

– Леонтий, умоляю, дай я приду к тебе в больницу или домой. Только не в театр! Я его разлюбила, Леонтий!

И еще – я не стала, конечно, ему говорить, но какая-то юная актриса, которая понравилась любвеобильному Леонтию, наверняка не произвела бы на меня ни малейшего впечатления.

Слышу, он замолчал. Бывает такое оглушительное молчание – что хочется заткнуть уши или накрыться с головой одеялом.

– Не надо в больницу, – сказал он после паузы. – Ко мне Соня ходит, все мне приносит. И такая ласковая, заботливая. Хоть опять на ней женись! Если б не антибиотики, облучение, радиобомбежка!.. – и он запел: – Я теперь скупее стал в желаньях…

– Мальвин, – вдруг он окликнул меня, – напомни, кто в гробу лежал в костюме Фигаро? Жерар Филип? А я буду – в костюме Деда Мороза! Или дедушки Дурова!

Три тысячи лет я воспеваю дружбу и отшельничество, тяготы дальних походов и тоску одинокой женщины, размышляю о смысле жизни человека в этом бренном мире, о полях и садах, огородах и водах. Очищая сердце, пытаюсь обнаружить в нем семена мудрости, узреть облик дракона, след улетевшей птицы.

А тут услышала стихотворение, и так оно мне пришлось по душе, как будто я сама его сочинила.

Флейта звучит,

берег иной впереди.

С другом простился,

пора заката близка.

Глянул назад —

над озером в вышине

Зеленые горы

и белые облака.

Ибо какое-то странное видение время от времени посещает меня – якобы в уезде Ланьтянь встретила я искреннего друга, отшельника, чья душа наполнена светом, а ум – сотней чистых помыслов. Подобно мыши и птице, не в силах выразить свои чувства, мы танцуем от радости и не можем остановиться.

Дальше я везу его на лодке, на другой берег озера, чтобы ночь не застала его в пути. И в сумерках уже высаживаю на берег. Мы с ним прощаемся. Я отталкиваюсь веслом от пристани, плыву, не оборачиваюсь, но точно знаю, что он стоит и смотрит мне вслед, что он не уйдет, пока я не пропаду из виду.

Тогда я беру флейту и посреди озера, бросив весла, играю ту нашу мелодию, он знает какую. Оборачиваюсь – а там уж нет никого: лишь одинокий пустынный берег и вот эти самые, туды их в качель, зеленые горы и белые облака.

В Уголке Дурова на сцене Театра зверей происходило прощание с Леонтием. Леонтий – в смокинге, белой рубашке и красной бабочке – выглядел светло и торжественно, как будто приготовился вести детский утренник.

Сквозь траурную музыку прорывались ликующие звуки фонограммы спектакля, который шел на соседней сцене. Его никак нельзя было отменить – билеты-то распроданы! Смех и рукоплескания неслись – с той сцены на эту, медвежий рев и ржание лошадей. Актеры, отработав номер, в гриме, в клоунских костюмах, запыхавшись, взбегали по лесенке и вставали в почетный караул.

Над этой карнавальной мизансценой на экране возник Леонтий, живой, с белой бородой, в красной шубе и шапке, отороченной белой ватой, а с ним Топтыгин и Огурец. В последний раз – втроем – они вышли на сцену и поклонились.

Еще минуту или две на экране оставалось сияющее лицо Леонтия, словно из того неведомого нам уже измерения он услышал наши аплодисменты.

– После тяжелой продолжительной болезни… скончался… – начал панихиду дежурный распорядитель. – Кто хочет проститься… – и он показал на микрофон.

Тут к изголовью Леонтия с корзинкой роз приблизилась девушка, хотя, если называть вещи своими именами, она выскочила из толпы как черт из табакерки.

– Он не болел! Он сгорел! Мгновенно! Мы не успели опомниться! – она вдохнула и задержала дыхание, будто ей не хватало воздуха. – Не знаю, Леонтий Сергеич нас полюбил или нет… А мы, актеры театра «Апарте», его на всю жизнь полюбили!..

– Это Инга? – я тихо спросила у Сонечки, она кивнула.

Тогда я вышла к микрофону и произнесла – на весь театр, а может, и на весь мир:

– Конечно, он вас полюбил. Буквально на прошлой неделе он мне звонил, говорил, что вы потрясающая актриса, что вас ждет великое будущее, и звал меня к вам на спектакль. Но я его не услышала.

Я опустила голову: ковровое покрытие сцены сплошь было исцарапано медвежьими когтями.

На кладбище, когда бросали горсти земли на крышку гроба, Инга отломила от стебля и бросила вниз головку гвоздики. Цветок быстро засыпало землей.

Меня тянуло к ней. Я как-то непроизвольно держала ее в поле зрения.