Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

В итоге, через некоторое время в городе они начинали тосковать по обществу животных. Все чаще они ловили себя на мысли о свиньях, козах или телятах.

Но тут уже ничего не поделаешь, и все это понимали. Маленькие домики в ружейном ряду ждали их в районе Спрингфилда, и фабрики тоже ждали, и они знали, что грядет их время — возможно, оно нагрянет еще много раз, прежде чем закончится, — когда они заселят эти дома и предложат себя промышленному производству.

Через несколько часов после того, как мы вышли из автобуса «Грейхаунд», мама поселила нас в один из домов в ружейном ряду. Он был около двадцати футов шириной, разделенный посередине узким коридором, по обеим сторонам которого располагались крохотные, похожие на лачуги четыре комнаты, одна из которых — кухня с двухконфорочной масляной плитой и миниатюрным холодильником, где дважды в неделю мороженщик оставлял десятицентовое мороженое, а другая — ванная размером с платяной шкаф, заставленная укороченной ванной, унитазом, опасно наклоненным в сторону, и глубокой жестяной раковиной с двумя кранами. Краны сразу меня заинтересовали.

— А почему их два? — захотел узнать я.

— В мире есть места, где можно получить горячую воду из одного и холодную воду из другого.

— В любое время? — из всех чудес, о которых я слышал, это казалось самым прекрасным.

— В любое время, — сказала мама.

Мы долго стояли в коридоре, разглядывая краны, прежде чем я наконец сказал:

— Мне не кажется, что они там горячие и холодные.

— Мне тоже так не кажется, — сказала она. — Нам еще далеко до такой роскоши.

Но мы уже обживали роскошь. Мысль, что туалет находится прямо в доме доводила до головокружения. Каждое утро на ферме под каждой кроватью стоял наполненный ночной горшок. Мы с братом по очереди выносили их. Здесь же ты просто приседал на корточки в чулане, крутил ручку, а потом все исчезало от хлынувшего потока воды.

Туалет был лучше телефона, но от него не веяло загадочностью. Аппарат на станции «Грейхаунда» был первым телефоном, который я когда-либо видел. Я слышал о них, но никогда не верил этим рассказам. Я не поверил, когда мама позвонила одной из наших родственниц (одна хорошая вещь в переезде из округа Бейкон в район Спрингфилд в Джексонвилле: некоторые из твоих родственников всегда будут там, не всегда одни и те же, но кто-то из них обязательно будет ждать. В любой день моей жизни, включая день моего рождения, кто-то из моих кровных родственников оказывался в Джексонвилле. Даже сейчас), и та дала ей другой номер, после чего мы совершили долгую поездку на вонючем городском автобусе с Главной улицы на Восьмую и потом на восток по Восьмой до Феникс-авеню, где в узком темном переулке надзиратель со стороны домовладельца (его можно было назвать только так, а отнюдь не управляющим) встретил нас на крыльце одного из домов-двустволок. Он взял мамины деньги, до этого зажигая спички, пока она тщательно пересчитывала их, вынув из своей матерчатой сумочки.

Все было новым и величественным — даже то, что не работало — и это немного компенсировало отсутствие папы. Мама сказала, что папе надо собрать урожай и что дядя Алтон присмотрит за их вещами. Дядя Алтон остается самым прекрасным, стоическим и мужественным человеком, которого я когда-либо знал. Он неизбежно находил время и средства, чтобы сделать все, что от него требовалось. Спустя годы, когда мама заболела раком костей и ей пришлось целый год пролежать с гипсом в постели, дядя Алтон взял меня к себе в полный детей дом, где он заботился обо мне и любил как одного из своих.

Через некоторое время после заселения в этот новый дом, мама дала нам одно из своих кратких и туманных объяснений насчет того, как обстоят дела.

— Мы с папой теперь порознь, — сказала она.

— Порознь?

— Да.

— Порознь от чего?

— Друг от друга.

Ну, господи, я и так знал, что они были порознь друг от друга. Разве это не я просидел в автобусе три часа? Прошло некоторое время, прежде чем я понял, что она говорит о чем-то большем, нежели расстояние.

Спустя неделю с лишним посреди ночи заявился папа. Мы с братом спали в одной кровати, когда раздался стук в дверь. Мы сразу поняли — это папа. Там, на крыльце, он очень жалобно раскаивался. Однако мамин голос звучал хоть и тихо, но жестко и резко на фоне папиного, пока тот отчаянно пытался объясниться насчет выстрела в каминную полку.

Как только я понял, что он трезв, и услышал, как он просит впустить его вместо того, чтобы выбить дверь, я снова заснул. За ночь я несколько раз просыпался и сонно вслушивался в ход беседы. В какой-то момент он вышел под лунный свет, сдвинув шляпу на затылок, и запел старую песню Джимми Роджерса. У него был один из тех хороших деревенских голосов: немного пьяный, немного как у псины, немного ангельский. В следующий раз, когда я проснулся, он шептал на скорости девяносто миль в минуту по другую сторону входной двери; с нашей стороны мама шептала так же. Как только я снова заснул, кто-то из них захихикал. Где-то незадолго до рассвета я проснулся и ощутил, как маленький дом трясется, тонкие стены гудят низким, ритмичным пением, прекрасным звуком, который снова погрузил меня в счастливый и глубокий сон.

На следующее утро мы все вместе позавтракали на кухне. Папа молчал и раскаивался. Мама держалась угрюмо, мрачно бормоча что-то неразборчивое, время от времени до нас доходила лишь пара слов. Мы все зачарованно слушали: ворчание ворчание дробовик ворчание ворчание ворчание убил ворчание никогда ворчание ворчание расколол его ворчание. Папино лицо напряглось, а рот утончился, но он ничего не сказал.

 Хотя с тем же успехом он мог высказать все, что у него на уме, потому что мама все равно прогнала его, не прошло и полдня. Он ушел быстро и, казалось, получая от этого удовольствие — горячая настойчивость прошлой ночи ощутимо схлынула. Я не знаю, как долго ему пришлось бы торчать здесь, не поймай она его с виски, которое он глушил перед зеленым волнистым зеркалом в ванной. Он очень любил выпить перед зеркалом. Я не знаю, почему. Он никогда