Дом из парафина - Анаит Сагоян

пружины едва ли не бьют подвеску о выбоины. Но сборщик сигналит, будто праздник во двор привез. А дед смотрит и думает: сдать бабкин любимый чайник или сберечь? Вот уже месяц не решается. Видеть больше этот чайник не может, так сильно ее любил. Каждое утро, как пройдет мимо, ткнет его или полотенцем накроет. А я, будучи еще совсем маленьким, как навещу его с родителями, все достаю чайник назад, росписью с цветами любуюсь, бабушку смутно вспоминаю. Так и боремся всякий раз: яростно идем друг на друга, каждый со своей скорбью. Но сберечь или сбыть, все одно. Год спустя чайник забрала соседка этажом ниже. А потом она со всем своим добром съехала, и мы с дедом так и остались в одной яме: щемящей тоске о человеке.

Вечереет, рыбаки расходятся. Лавки закрываются. Мой случайный знакомый собрался уходить так же неожиданно, как подошел к концу день. Наше молчание, разделенное на двоих, вдруг забилось, как рыба. Вот она из последних сил отпрыгнула всем туловищем, и ее выбросило назад в канал. Так и уплыла. Слава жмет мне крепко руку. Он ее почти уже трясет, и в глазах застыли слова. Головой укоризненно качает, будто хочет от чего отгородить. Не надо, мол, не надо.

Потом вдруг решительно как отбросит руку – и уходит. Даже не обернулся. Так навсегда покидают затихшие пожарища. Когда край чужой. И война – не твоя. И ты уже от всего, что было, сам не свой.

Его силуэт затерялся в сумраке раньше, чем отпустило мою ладонь после крепкого рукопожатия. А потом по руке пробежали мурашки, как отдаленное эхо канонады. Стою себе один.

Если закрыть глаза, крепко прижав подушечки пальцев к векам, то можно увидеть собственные зрачки. Они как белые пятна в черноте: то исчезают, то снова всплывают. Постоянно дергаются. Кажется, что смотришь в себя. И там ничего нет. Одна сплошная чернота и лишь пара белых пятен, которые мигают, как одинокие рекламные щиты между городами ночью.

Муми-тролль всегда хотел назад, в долину, где можно укрыться даже от страшной кометы. Вот и я поеду в Берлин, домой. Узнаю его по забытым велосипедам у заросших оград. Разберу почту, заберу у соседа свою посылку. Сяду утром в автобус, он тронется до работы, а я подумаю о желтоглазых, о створных маяках, оставленных далеко позади. Снова потянусь топить воображаемые педали, и наконец по ногам прольется эта вязкая, ноющая слабость.

Ты, у которого столько лиц

– Археологи выяснили ежедневный рацион Иисуса Христа, – Йенс морщась закрыл новостную ленту, отодвинул телефон и выпил остаток кофе со дна чашки. – Ну, скажи, Алекс, зачем мне это знать? Хорошо, представим, что я верующий: вот я, – он расчертил ребром ладони два условных лагеря на столе тусклой берлинской кофейни, – а вот – Иисус. И вот здесь посередине – новость о его ежедневном рационе. Встала между нами как кость в горле. Я, может, просто хотел о вере подумать, напрямую, так сказать, пройти, – и Йенс снова расчертил границы лагерей, – от сих до сих.

– Ну так иди в обход этой маловажной информации из интернета.

– Не хочу в обход.

– Да ты никак не хочешь.

За соседним столом сидела пара, сосредоточенно уткнувшаяся в свои телефоны. Нервными движениями пальцев они увлеченно набирали текст. По мимике их возникло подозрение, что на самом деле они общаются друг с другом. На большом экране у парня появился огромный тучный котик, облизывающий кусок пиццы и восторженно дергающий задними лапами. Парень спешно открыл свою богатую коллекцию эмодзи и послал девушке в ответ того же котика, только с фаллоимитатором.

Девушка спешно подняла на парня глаза, скорчила из себя скромницу и снова ушла в телефон. У самих, думаю, небось, ни кота нет, ни лотка, ни горького опыта обоссанных тапок. Сплошная подмена образов: человек как котик, котик как человек. За окном сырой ужас, внутри тучный мрак. Кругом одни тревожные знаки. Делаем ровные вдохи и выдохи.

А вот мужчинка с желтым шарфиком и ярко выраженной утонченной природой. То есть, ради бога, с ней все хорошо, с утонченной природой, но как же она порой изливается наружу, такая откровенная изнаночка! Звоночек такой чудной, с аккуратной холщовой сумкой-нихренаськой через плечо. А на сумке – принт с подтекстом. А в подтексте – текст с подпринтом. А в подпринте – шиш вам.

Или вот снимали мы с Йенсом фоторепортаж о тушении лесных пожаров. С ребятами на опасных участках тропы вытаптывали. А сижу теперь здесь, и мое нынешнее положение в кофейне с видом на большой город кажется мне немного притянутым, полублефом. Как будто нам всем пора спасать горящий лес, а мы только понарошку живем, сливки в кофе подливая. И еще как-то само собой прокралось ощущение, что все эти городские «вороны», которых постоянно наблюдаешь на улицах, в метро, в окне, – ребята в тяжелых черных ботинках и с черепами-принтами на любой лад, – это такие макеты-образцы по выживанию на износ. Такие приготовившиеся к неминуемому времени постапокалипсиса, наперед свои там в доску. Ведь все эти ботинки и принты – они об этом, а о чем же еще? Но выбрось «воронов» досрочно легким движением куда-нибудь, скажем, в тундру или лес, как тех пожарных из нашего репортажа, заставь их добывать или тушить огонь и вообще работать руками, почти все «вороны» скоропостижно расплачутся от ужаса, могучего и неподъемного, который почему-то не рассасывается силой слова, взгляда или чудо-вещества. Ужаса, который только голыми руками и можно побороть. Руками. Физической волей, без алхимии и философской рефлексии. Тем не менее эти городские птицы-ораторы с проступающими венами рекламируют образ жизни, который на износ, одним лишь внешним видом. Как модели-прототипы, которые так никогда и не станут настоящими полнофункциональными механизмами, какими внешне задуманы, но, ей-богу, у них все так наглядно и доходчиво – только, от греха подальше, не раздавить бы их где-нибудь и не сломать неосторожным движением. А там, в лесу, ребята в огонь шли. Без «черепов», с глазами выброшенных на произвол судьбы щенков. И шли.

Я внимательно смотрел сквозь витринное окно берлинской кофейни: на перекрестке ошивался смуглый мужчина с густой, разросшейся бородой, нервно сжимая и разжимая кулаки. Он обычно стоял у местного банка за углом. Я с ним не ладил. За стеклом легкой походкой прошлась высокая, миловидная девушка, немного угловатая, с большими грубыми ладонями, отвлекшими меня от мыслей о мужике на перекрестке.

– У каждого здесь своя маленькая тайна, – замечаю.

– Ты