Синдром неизвестности. Рассказы - Евгений Александрович Шкловский

А мне нравился мезонин, именно он, я всегда норовил забраться туда по шаткой узкой лестничке и, устроившись на кушетке, прихватить какую-нибудь книжку с полки. Меня даже не очень волновало, кто здесь обитает. Отчим и отчим. Актер так актер, да хоть кто. Без разницы.

Но все равно это был его дом, я не чувствовал себя здесь своим, даже несмотря на присутствие здесь матери или бабушки, которую иногда летом отправляли сюда пожить. Не знаю уж, когда здесь бывал сам хозяин. Как я догадывался, он предпочитал другие места. И уезжал туда без матери. Потому что ему нужно было работать – сниматься, гастролировать с театром, не знаю еще что. Ну и, конечно, встречаться с разными женщинами, без этого он не мог.

В любом случае нам удавалось не пересекаться. Густая зеленая ель с россыпью темных шишек перед окном, книжки и журналы на стеллаже, кушетка. А в остальном доме все как на обычной банальной даче: дряхлая мебель и всякая скучная рухлядь, говорившая о том, что хозяин не очень этим заморачивался.

А так глянешь в окошко, вдохнешь хвойного духа и что-то романтическое в душе…

Однажды, когда мы ехали туда вместе, верней, я отвозил отчима на своем стареньком «опеле», он неожиданно спросил: «Как тебе там?» Ну да, там, это в том самом месте, в том самом домике. Может, дорога его так рассиропила, может, он ехал проститься: все-таки возраст… Короче, ностальгия.

Я пожал плечами и что-то буркнул. Ничего, нормально, как обычно отвечают, не желая влезать в подробности и продолжать разговор. Он же вдруг сказал: «Это же и твой дом, тебе остается».

И разоткровенничался: «А у меня там в свое время случилось. Всего пару дней длилось, я, как ты можешь догадаться, не один был и, признаюсь, не с твоей матерью. Начало мая. Весеннее головокружение. В общем, нечто эдакое. Так уж все сошлось. До сих пор мурашки по коже, когда вспомню. Из всех встреч эта больше всего зацепила».

Вот, однако, как. Почему-то решил поделиться со мной, даже не думая, что я тоже имею какое-то отношение к матери.

А еще он спросил: «У тебя такое было?»

Это-то ему зачем?

Но что дом мне остается – неожиданно.

Тянуло меня туда. Не знаю почему, но тянуло. Дом пустовал, и никого там, кроме меня. Бабушки, царство ей небесное, уже давно не было на свете, мать сюда наезжала редко, потом и матери не стало, а сам хозяин был уже в таких преклонных годах, что самому сюда не выбраться. Дважды мы вместе приезжали, я за рулем, он хотел проверить, как дом, и что-то ему нужно было забрать, какие-то старые бумажки, то ли письма, то ли заметки, я не вникал.

Не исключаю, что его обижало мое безразличие. Я никогда не просился к нему на спектакли, не расспрашивал про киношную и театральную жизнь, фильмы с его участием не производили на меня особого впечатления. Да что уж…

Впрочем, ему и самого себя вполне хватало. Правда, надо отдать должное, он особенно и не раздувался. Актерство в нем жило своей жизнью. Иногда лукаво прищурится, слегка наклоняя голову, и вдруг скажет что-нибудь вроде ни к селу ни к городу, задумчиво или весело, ставившее в тупик или озадачивавшее тем, с чего я, собственно, и начал, – проницательностью. Иногда не по себе становилось, когда он изрекал что-то, не глядя на тебя, но вроде как отвечая на твой незаданный вопрос, пусть ты и стоял в стороне и не участвовал в разговоре: «Чтобы стать личностью, нужно почувствовать себя никем».

Не знаю, что уж он имел в виду. А между тем я никак не мог сообразить, что меня в нем самом не устраивает. Вроде не злой, ну циник, ну эгоцентрик – так актер же. Бывают, что ли, другие? И что во мне не так, чтобы все-таки относиться к нему как к близкому, раз уж так вышло по жизни? И уж совсем мутно, какую роль играл в этом дом, эта избушка на курьих ножках, куда я закатывался время от времени, чтобы оторваться от городской суеты, окунуться в здешнюю тишину и иное, совсем непривычное течение времени.

Десантируясь сюда без его ведома, я всякий раз чувствовал себя партизаном, подпольщиком, нелегалом. Лежа на слегка продавленной кушетке в мезонине или сидя с ноутбуком, я не столько трудился, сколько валял дурака, хотя вроде бы прикатил сюда именно с целью поработать. Это было единственным оправданием моего несанкционированного вторжения. В конце концов, я мог бы предложить ему поехать вместе, хотя вряд ли бы он согласился. Но зато тогда бы я мог побыть здесь без всякого ощущения вины. Почему-то я был убежден, что он, даже сказав, что я вполне могу отправиться сюда один, все равно будет испытывать недовольство. Вроде как ревность.

Ну и ладно, пусть, нельзя быть как собака на сене. Пустующий дом, почему бы не съездить? Тем более что сам сказал: дом мой. И вот, казалось бы, пользуйся, раз уже ты тут, так нет же, никак не удавалось войти в то состояние, которое, собственно, и влекло меня, – в тишину, покой, созерцание.

И ревновать не к чему – ничего я не трогал, стараясь не нарушить обычный порядок, разве что еду готовил, а на кушетке спал в привезенном с собой старом спальнике, испытанном в студенческих походах.

Ну разве что еще книги, их я любил перелистывать, беря какую-нибудь наугад с полки. Скажем, Набоков или Газданов, Анатоль Франс или Герберт Уэллс, вдруг возникало желание перечитать или просто подержать в руках. Тут были отдельные издания и разрозненные томики из давних собраний сочинений, напоминавшие мне студенческую молодость, когда литература еще интересовала меня. Книги он тоже любил.

Да, отчим мог не беспокоиться и, даже если бы внезапно нагрянул сюда, что теперь вряд ли было возможно, застал бы все абсолютно в неизменном виде. Это уж я на всякий случай осторожничал. Что-то подсказывало: лучше ему не знать о моих визитах. Однако ж вот чуял неведомым образом, и ровно в этот день непременно звонок: «Ты где?»

Всякий раз предвкушаемый кайф местной ауры сразу обламывался, не по себе становилось, словно меня могли здесь накрыть за чем-то неподобающим. А еще что я вроде как живу не своей жизнью. Ну типа тоже актер, играющий в каком-то триллере. Глухой деревенский угол, пустой, выстуженный бревенчатый домик, старые, попахивающие сыростью