Белград - Надя Алексеева

слишком огромным для нее. Бестолковое ожидание Чехова мешало ощутить себя хозяйкой. Да и не в нем было дело…

Звонок в передней.

Отряхивая воротник, вкусно пахнущий морозом, вошел Леонидов. Повесил пальто на крючок, пришлепнул черный, вздыбленный шапкой вихор, ступил в гостиную. Ольга молча следовала за ним. Пока он делал всё правильно.

На репетиции она не допускала до себя даже его взгляда – окатывала холодом так, что добавляла «Маше» тону: я несчастлива с мужем, но и бретёр, как вы, мне не сдался.

Теперь Леонидов сидел за столом, постукивая пальцами по скатерти. Спросил:

– Свет не включаешь – боишься, мужу донесут?

– Перестань, ты больше не Солёный.

– Обстановка ничего себе. Серебра, смотрю, прикупила.

– Какого чёрта ты мне грубишь?

– Бесит меня квартирка ваша.

Ольге пришлось подавить желание вытолкать его вон. Придав движениям мягкость, обошла стол, прильнула к его спине.

– Чехова тут не было, – промурлыкала на ухо.

Его стриженый затылок пах малосольным огурцом. Пришлось напомнить себе, что Леонидов талантлив и красив. Проговорить это про себя, иначе не выходило к нему дальше ластиться. Еще он высок, когда не сутулится, – для мужчины всегда хорошо. Не отзывается на объятия – что же, это к нему идет. Да, пожалуй, так сегодня и надо.

Ольга встала у окна. Фигура девушки внизу, под фонарем, показалась знакомой. Крытая синим соболья шубка, светлая прядь из-под шали. Жаль, носик прячет в муфту – лица не рассмотреть. И на месте не стоит ни минуты: еще бы, мороз минус двадцать. Снег кругом блестит, сухой, как ледяная пыль. Ольга прищурилась. Вдаль она видела неважно, да еще и лорнетка в починке.

В переулке завыла собака, девушка шагнула в тень.

Ольга не заметила, как подошел Леонидов. Притянул к себе, принялся целовать шею, увел от окна. Его усы были жесткие, колкие: щекотно, но, в целом, неинтересно. Ромб сизого света на полу размяк и тут же обрел четкость граней: луна прошла легкое облачко. Ольга подумала, что сто́ит, как будет свободная минута, купить на базаре елку, пристроить в тот угол, подальше от камина, а то осыплется. Нарядить конфектами от Абрикосова, запереться на Рождество, сдергивать их по одной – и в рот.

Леонидов уже расстегнул все пуговки на ее платье, стянул его до пояса. Распустив, стащил и отбросил корсет, добрался губами до ее груди.

– Георг, я буду есть шоколад за нас обоих, – прошептала она.

– Что ты там лепечешь?

Спросил, ожидая, верно, услышать любовную глупость, что его еще подзадорит. Ольга теперь смотрела на его макушку с белой звездочкой кожи, от которой стрижка распадалась в разные стороны, и не могла вспомнить, как его зовут.

– Солёный! – сказала она, отстраняясь.

– М-м-м? – он явно не расслышал.

– Э-э-э, Л-леня, погоди.

Его взгляд, растерянный, глупый, как у большинства мужчин, которых прервали в добыче своего удовольствия. Он, как и другие до него, не видел подробностей, его не волновали запахи и заоконный собачий вой. Девушку внизу, поди, и не заметил. Явился сюда – за Ольгиным телом, и еще придет.

Лучше, если он протекции попросит. Хоть какой-то поворот сюжета. Солёный – роль заметная, злодейская, но крошечная. Вершинин – дело другое. Но его играет «сам», Алексеев. Может, в следующей пьесе будет персонаж для Леонидова: молодого, страстного. Чехов пишет… Что же он пишет? Какой-то сад, старуха из Парижа… Чехов. Опять Чехов.

– Черт бы тебя побрал! – зашипела Ольга.

Леонидов смотрел на нее с любопытством, как на фокусника. Она, прикрыв грудь руками крест-накрест, в платье, спущенном до талии, принялась расхаживать по гостиной, думая, как сделать из этой связи драму. Серебряные приборы, сваленные горкой на столе, звякали в такт ее шагам.

– Ты вот сказал, что недоволен квартирой, – начала Ольга, надеясь на ходу сообразить, как продвинуть «действие».

– Оля, ну зачем ты сейчас?

– Отвернись!

Он лишь поднял брови. Она, не стесняясь, накинула платье на плечи и грудь, свела лопатки, чтобы держалось на спине без застежек. Освободила руки для жеста.

– Оля, это не поддается логике.

– Я хочу знать, что тебя здесь не устраивает. Конкретно.

– Как жарко, – Леонидов прижал руку ко лбу, подошел к столу, налил себе вина.

– У тебя появилась другая?

– Кто? С чего ты взяла?

– Та особа под окном, хочешь сказать, меня караулит?

Леонидов, громко топая, подошел, прислонил лоб к стеклу, отпрянул.

– Да это же Абрамова. Чего ей тут надо?

– Будто сам не знаешь? На репетиции сегодня от тебя не отходила.

Леонидов, сообразив, наконец, что она так ревнует, попытался ее обнять.

– Иди, приласкай девочку, – Ольга отстранилась.

– С какой стати?

– Приданое возьмешь за ней.

– Ты совсем свихнулась.

– Хочешь до пенсии играть офицеришек?

Ну давай же, попроси у меня протекции. Второе действие: жена клянчит у мужа роль для любовника. Господи, какая пошлость!

Тут две руки схватили ее за плечи, нырнули под незастегнутое платье, ногти врезались в лопатки. Она едва доставала ему до ключиц. Его выпученные глаза снизу казались круглыми, как у кота, усы вздрагивали от нервного дыхания. Он обнял ее, прижал к себе, забормотал:

– Оля, ну что с тобой? Оля, ты же знаешь, я люблю тебя.

Из распахнутого ворота его рубашки, от редких, словно начерканных тушью волос на груди пахнуло французским одеколоном. Запах леденцом прилип к языку. Сглотнула.

– Леня, иди уже. Твоя Абрамова замерзнет.

Зарычав, он оттолкнул Ольгу. В прихожей дернул пальто так, что петля осталась на крюке. Хлопнула дверь.

Ольга поплелась к окну. Леонидов, в косо наброшенном пальто, на бегу не попадал в рукав. Девица шагнула ему навстречу, отняла муфту от лица – и впрямь Софочка, – но Леонидов от нее шарахнулся. Софочка подняла глаза на окно. Ольга живо отступила за штору.

Стащив проклятое платье, Ольга сидела на полу в нижней юбке. Пила вино.

У нее не осталось сил снова выглянуть во двор, да и так ясно: Абрамова ушла. Получается, отобрала Ольга у девчонки любовь. Из прихоти так не ждут. Ничего, крепче станет. Актерам страдания на пользу – так, кажется, говорил Чехов.

Чехов… Она и сама не заметила, как он взял ее, Ольгу, бойкую немку, желающую покорить сцену, больше не голодать и, главное, никому не подчиняться, в плен своих текстов. Каждую краску, штрих, жест, тон он высасывал из нее, пропускал сквозь чернильницу, отдавал героиням, в которых, как в дорогие платья, ее же саму и наряжал. За два с половиной года их связи от Ольги почти ничего не осталось. Она словно жила лицом к составленным под углом зеркалам: отражалась, множилась, видела свой профиль и анфас.