Золотой мальчик - Екатерина Сергеевна Манойло

Сильва разволновалась, шагнула к Бабо, обняла ее как добрую знакомую, почувствовав благодарность за помощь в прошлом, еще до приезда проклятого сына старухи.

– Как там Витюша? Я за вас Господа молю. – Бабо вынула из карманчика кофты обрывок бумаги, исписанный именами. – Это сорокоуст за здравие. Всю вашу семью туда внесла.

– Вот хорошо, спасибо! – Сильва обеими руками сжала сухую ладонь. – Мы к вам обязательно заскочим в гости, да и вы приходите! Витя обрадуется! А мне пора.

Бабо понимающе кивнула, перекрестила Сильву и направилась в сторону сопки, в маленькую часовню с большим куполом, будто одолженным у какого-то взрослого храма или купленным на вырост.

Сильве не терпелось вернуться домой. Поделиться с Анатолием идеей киноклуба да рассказать о новом глобусе, о встрече с Бабо, к которой она больше не чувствовала злости, а только сострадание как к человеку с нелегкой судьбой. Но сначала все-таки отметиться к Феодоре Петровне. Вдруг Ухханчик во время вчерашних шалостей в развалинах как-то пострадал.

Сильва знала, что старая библиотекарша, как все жители поселка, не запирает дом. Отворила калитку, прошла мимо новехонькой теплицы, с минуту постояла под окнами. Обычно Феодора сама выскакивала и кричала: «Заходи! Чего стоишь?» – но сейчас старая библиотекарша не показалась, и Сильва прислонила ухо к двери. Из дома доносятся какие-то ритмичные звуки, перемежаемые глухим карканьем. Сильва толкнула дверь, быстро миновала маленький предбанник, который в теплое время года выполнял роль летней кухни, в два шага преодолела коридор и оказалась в просторной комнате, где много лет назад ночевала сама. Убранство спальни изменилось с тех пор, но в то же время как будто осталось прежним. Те же фотографии в рамочках, те же кружевные скатерки. Но стол завален книгами, газетами и фотоальбомами. Окна завешаны какими-то шкурами, в железной чашке тлеет пучок травы, перевязанный то ли темной леской, то ли конским волосом. И этот глухой ритм, пробирающий до костей…

На кровати лежал Ухханчик и время от времени издавал странный вороний крик.

Феодора Петровна сидела на кровати в ногах внука. Сперва показалось, что в руках у нее большое сито. Приглядевшись, Сильва поняла, что это бубен: туго обтянутый желтой кожей, разрисованный полустершимися иероглифами. Феодора Петровна мерно раскачивалась и била в бубен надтреснутой колотушкой. Глаза ее были затянуты поволокой. От этого мерного ритма, от сизого дымка, струившегося из железной чашки, у Сильвы в сознании все поплыло. Она ощутила жар растрепанного костра и в горячем мареве увидала не то человека, не то зверя, танцевавшего на задних лапах, кружившегося в вихре бахромы, подвесок, пушистых хвостов…

Пришла в себя, когда Феодора Петровна бережно усаживала ее на крепкий низкий табурет.

– Ой, Феодора Петровна, родненькая, – прошептала Сильва одними губами. – Что с Ухханчиком? Дети сказали, что вчера пострадала только Сашка, а Ухханчик даже не оцарапался…

Феодора Петровна не ответила. Вытерла красные глаза рукавом. Очков, без которых Сильва ни разу не видела библиотекаршу, нигде не было. Наверное, она не спала всю ночь. Ее седые волосы проволокой выбивались из небрежного пучка. Иногда она подхватывала волосок крупными пальцами и укладывала его под зачесанные пряди. Библиотекарша отошла, снова села на кровать, поправила Ухханчику одеяло. Сильва обошла постель больного, взглянула на ребенка: ничего в резко повзрослевшем лице якутенка не напоминало мальчишку с черно-белого снимка, где он сидит у бабушки на коленях.

– Ухханчик, ты как, родной? – Сильва коснулась взъерошенных волос.

Мальчишка задышал мелко, как запыхавшийся щенок. Казалось, мышцы его скрутило, и, укрытый одеялом, он сделался непохож на человека, скорее на кучу хвороста под тонким снежком. А через несколько секунд его отпустило, он вытянулся, расслабился, стал совершенно плоским, будто из него вынули скелет. Приступ какой-то серьезной болезни, подумала Сильва. Ухханчик выпростал из-под одеяла трясущуюся руку и протянул Сильве обрывок мешковины. Сильва приняла лоскут, развернула, узнала вышитый красными нитками тракт.

– Путь до дома? – Она подумала, что все время, пока Платошины жили на материке, она и сама рисовала в голове эту родную дорогу.

– Это его туруу, – слабым голосом произнесла Феодора Петровна, – шаманское дерево, а не колымский тракт.

Ухханчик снова захрипел, на потрескавшихся губах выступила пена, лоб обметало бусинками пота. Тело опять окаменело, застучали друг о друга полукруглые зубки. Сильве вдруг вспомнилась малышка Ия, что много лет назад сгорела на руках матери от пневмонии. Феодора Петровна тоже должна это помнить! Смотреть, как библиотекарша, всегда рассудительная, любящая своего единственного внука, бездействует, было невыносимо.

– Отвезем его в Магадан! Мальчика докторам надо показать!

– Магаданские доктора от этого не лечат, да и вылечить от этого нельзя, – Феодора Петровна вытерла щечки-яблочки, мокрые от слез, и явила миру самую добрую свою улыбку. – Духи выбрали его, выкарабкается – станет великим шаманом.

КОНЕЦ

Notes

1

А-а-а-а люли,

котенок лежит.

А матушка-кошечка

шьет рубашечку (литовск.).

2

У меня был велосипед,

Одно колесо не вращалось.

Я проехал через задний двор —

Я поймал сотню зайчиков (литовск.).

3

Сто зайчиков я поймал,

Сто зайчиков я поймал (литовск.).

4

От литовск. velnias – черт.