Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

того, что он говорил, но это было нормально, потому что я перестал гореть еще до того, как он начал. Он разговаривал с огнем, как с давним и уважаемым противником, которого он последовательно побеждал и пришел победить еще один раз. Я не припомню, чтобы он хотя бы единожды посмотрел мне в лицо, говоря: «Огонь, этот мальчик мой. Эта кровать моя. Эта комната моя. Здесь нет ничего твоего. Много чего во власти твоей, но только не здесь».

Произнося свою речь, он в какой-то момент положил на меня руки, одна из них была широкая, словно сковорода, и я похолодел точно родниковая вода. Я знал, что так и будет, стоило увидеть его стоящим в дверях. Прежде чем все закончилось, он проклял огонь, обозвав его всевозможными вариациями сукинсынства, но его слова меня не удивили и не шокировали. По тону его голоса я понял, что он вовлечен в настоящий и внушающий ужас конфликт с огнем. Он согнул руки и сильно надавил на живот, но это было ничто по сравнению с болью, которую я испытывал до его прихода.

Я почти задремал, когда он внезапно встал и вышел из комнаты. Мой папа крикнул «Спасибо!» слабым и неверным от алкоголя голосом. Холлис Туми не ответил.

Когда мне наконец установили раму от коляски, все оказалось не настолько ужасно, как я поначалу думал. К тому времени я, конечно, уже привык к кровати, и она уже не представляла для меня проблемы, но рама придавала всей этой конструкции новое измерение, новое ощущение. Когда рама нависла надо мной, наступило время для фантазии и волшебства, потому что я жил в своего рода игровом домике, в королевстве, полностью принадлежавшем мне.

Приходилось думать о нем как о королевстве в целях самозащиты. Я не хотел там находиться, но ничего не поделаешь — я мог бы с одинаковым успехом представлять себя не только в королевстве, но и где угодно. Как всякий ребенок, обладающий чем-то, я правил как тиран. Есть что-то особенное и прекрасное в том, чтобы быть самым младшим членом семьи и получить тяжелое увечье.

Поскольку мне это нравилось, я провел много времени с каталогом «Сирс, Робак», начал писать и почти закончил детективный роман, хотя в то время я никогда не видел романа — ни детективного, ни любого другого. Я написал его мягким карандашом на линованной бумаге, речь в нем шла о мальчике, который в целях безопасности носил с собой не пистолет, а петарды. Он раскрывал преступления и раздавал вещи беднякам и врачам. Мальчик был абсолютно бесстрашным.

Меня обильно поили имбирным элем, потому что врач, мама или кто-то там еще думал, что при ожогах он творит терапевтические чудеса. Имбирный эль купили в магазине: то была не какая-то домашняя смесь, а отменный, шипучий и разлитый в настоящие бутылки напиток. Поскольку мы с Хойетом почти не видели ничего магазинного, я выпил столько, сколько принесли, а принесли много. Эль мне так и не полюбился, но я не смог преодолеть восхищение пузырьками, поднимающимися в бутылке под желтым светом, бьющим с колясочной рамы.

Однако я устал лежать в одиночестве, и, поскольку у меня случилась уже вторая серьезная травма подряд, я решил, что могу потребовать себе послаблений.

Прошлой весной от Старого Черного Билла родилось несколько козлят, и один из них оказался черным самцом, поэтому я тоже назвал его Старым Черным Биллом. Он рос вместе со мной, тоже живя под рамой от коляски. Насколько мне известно, в округе Бейкон в фермерском доме запрещено находиться любому животному. Собаки остаются во дворе. Кошки обычно живут в сарае и ловят крыс, а козы, ну, козы попадают в дом только тогда, когда их предварительно зарежут к столу.

Но меня ошпарило, и я был особенным. Уже тогда я знал, что неиспользованное преимущество — не преимущество вовсе. Поэтому я настоял, чтобы козленка Старого Черного Билла привели ко мне. До моего выздоровления оставалось около трех недель, и я подумал, что козленок будет хорошей компанией.

Его привели, и под колясочной рамой я скармливал ему кусочки сена и очищенную кукурузу. Мы вели долгие беседы. Вернее, это я произносил длинные монологи, а он, жуя, терпеливо слушал.

Два высоких окна в изножье моей кровати выходили на поле площадью сорок акров. В течение долгих зимних дней мы со Старым Черным Биллом наблюдали, как готовится вырасти новый урожай. Сначала стебли кукурузы срезались машиной с вращающимися лезвиями, которую тянул один мул. Затем к большим граблям привязывали двух мулов, настолько больших, что на них мог бы ездить человек. Когда все стебли складывали в кучу и сжигали, землю приходилось рыхлить и полностью перекапывать — это была самая тяжелая работа для фермера и его мулов.

Каждое утро, когда светало настолько, что из тьмы проступало поле, отец Уиллали, Уилл, уже работал, а вместе с ним и мулы, идущие с поразительной скоростью, пробивая твердую, глиняную землю на глубину более фута. Иногда папа тоже пахал. Но большую часть времени он отсутствовал.

Папа Уиллали размечал огромный квадрат, пятнадцать акров или больше, а затем обходил его снова и снова, отрезая плугом примерно по четырнадцать дюймов, так что, когда он обходил по одному разу с каждой из четырех сторон, земля, которую еще предстояло расколоть, уменьшалась там на четырнадцать дюймов.

Пахарь мог ежедневно проходить по тридцать миль или больше, пока не обработает всю ферму. Несмотря на то, что во время пахоты мулам давали больше кукурузы и сена, чем они привыкли, они все равно худели. Каждую ночь мулы возвращались в сарай с высокими гребнями соли на шкурах — соль очерчивала места, куда прилегали их воротники, чересседельники, следовые цепи и даже уздечки.

Высунув из-под рамы неизменно сухую и покрытую струпьями от палящего света голову, я смотрел, как сквозь долгие ветреные дни тянутся плуги, а отец Уиллали с призрачной бесцветностью движется в болезненном полумраке зимнего солнца. Затем, после самой долгой и трудной поры плуг убирали и на поле появлялся маркер лунок, прокладывать линии в мягкой земле, где весной, наконец, начнет расти кукуруза. Маркер вытачивался из ствола дерева, иногда молодого дуба, но чаще всего сосны, в нем просверливались отверстия на расстоянии тридцати шести дюймов, в каждое из которых вставлялось по прямой ветке. В верхней части бревна делали по два отверстия для ручек, а в передней части — по два для бритв, между которыми запрягали мула, таскавшего маркер по перепаханному полю, размечая по четыре ряда