Другой мужчина и другие романы и рассказы - Бернхард Шлинк

– На пуговицах? На подкладке? С петлями для пояса или шнурка?

Томас задумался. На монашеских рясах есть пуговицы? А подкладка у них есть? Он высказался в пользу подкладки и петель и против пуговиц. Он будет надевать рясу через голову. Кроме того, он пожелал темно-зеленый шнурок и такие же темно-зеленые швы и подкладку.

– Желаете ли также… – рука грека лишь намеком изобразила крест на груди, – …вышивкой того же цвета?

Нет, креста Томас не желал.

– Хорошо, теперь я знаю все, что мне нужно.

– Сколько времени вам потребуется?

– Одна неделя.

Одна неделя.

В эти дни он сказал Ютте, Веронике и Хельге:

– Мне нужно какое-то время побыть одному. Я еще не знаю, куда поеду, но знаю, что хочу уехать. Слишком много всего навалилось. Мне надо вернуться к самому себе.

Он думал, что они будут протестовать, станут удерживать его или захотят сопровождать. Но они просто приняли это к сведению. Ютта только попросила отложить отъезд на два дня и присмотреть за рабочими, которые чинили крышу. Вероника сказала, что она тогда, пожалуй, поселит на следующую неделю в его ателье подругу. А Хельга спросила, поедет ли он на машине или может оставить тачку ей.

Он купил темный легкий длинный плащ от дождя. Он уложил плащ, запасную пару крепких ботинок, свитер, рубашку, белье, черные носки и джинсы, вместе с умывальными и бритвенными принадлежностями, в кожаную сумку. Он перенес отъезд на два дня, оставил Хельге «БМВ», а в ателье задвинул написанные и ненаписанные картины в угол. И мольберт с пустым холстом для его самой последней и самой глубокой картины – туда же. С кожаной сумкой и большим пластиковым пакетом он прибыл на станцию «Зоологический сад» и пошел в туалет. Там он натянул рясу, а в пакет сложил вещи, которые надел утром. Выкинул пакет в мусор, купил билет и сел в поезд.

10

Он странствовал год.

Поначалу тратил деньги не считая. Несколько недель прожил в пятизвездочном «Бреннерс Парк-отеле» в Баден-Бадене и несколько недель – в пятизвездочном «Баур-о-Лак» в Цюрихе. Персонал и гости вначале взирали на монаха с удивлением, но потом вступали в разговор и проникались к нему доверием. Он выслушивал истории жизни, истории горестные и преступные, истории любви, страданий, супружества, будничного прозябания. Однажды администратор ночью позвал его к женщине, которая хотела повеситься, но горничная случайно обнаружила ее и успела обрезать веревку. Он проговорил с женщиной до утра. На следующий день, уезжая, она оставила ему для его ордена чек на несколько тысяч долларов.

Иногда он посылал открытки в Берлин и Гамбург – не Ютте, Веронике или Хельге, а своим детям. Хельга, которой он как-то позвонил, первым делом спросила, собирается ли он забрать тачку. После чего заговорила о счетах, которые ему надлежит оплатить в рамках негласного товарищества. Он повесил трубку. Деньги на кредитке заканчивались; он испугался и стал снимать как можно меньше.

Но можно было и не пугаться. Он перестал жить в дорогих отелях, и деньги стали ему почти не нужны. По большей части он ночевал бесплатно в монастырях, где его бесплатно и кормили. Поначалу он стеснялся, рассказывая свою историю ордена томасианцев, который пережил в саксонской Трансильвании Реформацию и коммунизм, к которому сегодня принадлежат всего пять братьев и в который он, сам выходец из трансильванских саксов, вступил несколько лет назад. Но с каждым разом он рассказывал все увереннее, позволял себе приукрасить повествование, непринужденнее отвечал на вопросы. Зачастую монахи вообще не интересовались подробностями. Они отводили ему келью, кивком встречали его в церкви и трапезной и кивком отвечали на его прощальный привет. Когда монастырская жизнь ему надоедала, он останавливался в маленьких гостиницах и пансионах. В них, как и во время его поездок на поезде, люди искали беседы с ним. Он никого не осуждал, никого не оправдывал, никому не сочувствовал. Он выслушивал, и если его о чем-то спрашивали, просто отбивал подачу.

– Что мне делать?

– А что вы собираетесь делать?

– Я не знаю.

– Почему вы этого не знаете?

Однажды он чуть не сошелся с женщиной. Когда приходило время почистить рясу, он заходил в чистку и просил разрешения посидеть у них до вечера в уголке и подождать, пока они не закончат с рясой. В одном маленьком городке в горах Хунсрюк он ждал чистой рясы до позднего часа. Женщина закрыла лавку и спустила жалюзи. Потом подошла к нему, слегка поддернула халат, села верхом на его колени и притянула его голову к своей груди. «Петушок мой», – печально и участливо сказала она, потому что он, в своей белой, ставшей слишком широкой тенниске, в своих ставших слишком широкими джинсах, с плохо – собственноручно – остриженными короткими волосами, напоминал общипанного петуха. Он остался у нее на ночь, но не спал с ней. Утром за завтраком, когда он сидел напротив нее в домашнем халате ее умершего мужа, она спросила, не хочет ли он остаться на какое-то время.

– Тебе не обязательно прятаться. Ты можешь носить вещи моего мужа, и я скажу, что ты его брат и приехал погостить. Это даже странно, что без твоей рясы ты такой же, как…

Он это знал. Еще в самом начале своих странствий он несколько часов сидел в поезде напротив стройподрядчика, с которым часто сталкивался по работе; тот долго разглядывал его, но так и не узнал. Однако оставаться он не хотел. Криво усмехнувшись ей, он с сожалением пожал плечами:

– Мне надо ехать дальше.

Он считал, что, оставшись, должен будет с этой женщиной спать. Но он не хотел. Годы назад он в один день бросил курить, и легкость, с которой он обходился без тех пятидесяти или шестидесяти сигарет, которые раньше выкуривал за день, заставила его задуматься о том, без чего можно обойтись. Дальнейшие шаги – отказ от спиртного, потом от любви, потом от еды – представлялись ему легкими и естественными, и, сделав последний, он сможет обойтись без своего физического существования. Надев рясу, он отказался от спиртного и легко обходился без ранее привычной ежевечерней бутылки красного вина. Приняв целомудренную жизнь человека в рясе, он сделал следующий шаг, а еда и без того уже становилась ему все более безразлична.

Ему часто казалось, что он пребывает в каком-то взвешенном состоянии. Словно на самом деле он не касается ногами земли. И еще ему казалось, что люди не воспринимают его как реально существующего – или что ли́ца и тела́, которые он видит, принадлежат не