Раннее, раннее утро - Павел Вежинов

в стиральную машину, я все равно найду. И вообще я никогда не просила ее затевать эту возню с телефоном. Наверное, воображает, что так у меня будет меньше шансов проспать. Глупости! Будто так уж трудно выдернуть вилку и отделаться от ее хитростей.

Но в то утро я была даже благодарна ей за раннее пробуждение. Мне снился кошмарный сон. Ночь. Я стою у окна, улицы подо мной пустынны и темны. И вдруг из-за горизонта показывается водородная бомба. Никто мне не говорит, что это водородная бомба, я даже понятия не имею, как она выглядит, но знаю, что это — она. Бомба не падает, а медленно движется по небу прямо к нашему дому, как огромная оранжевая сигара. Окаменев от ужаса, я стою у окна и ясно понимаю, что пришел конец. Хочется бежать, но нет сил оторвать остекленевшие глаза от бомбы. Через несколько мгновений мертвый город утонет в море пламени, и никто, кроме меня, не узнает от чего.

— Мама! — завопила я.

— Ты что? — спросила она.

Ее голос показался мне неуместно спокойным. Открыв глаза, я увидела, что она как раз включает телефон.

— Ничего, так просто! — ответила я, радуясь счастливому избавлению.

— Молоко на столе! — сказала она. — И колонку включила.

Опять заснуть я не посмела: страшно было снова увидеть во сне бомбу. Я смотрела сквозь прозрачное кружево занавески на небо — серое, омерзительное октябрьское небо. В коридоре слышались тихие, мягкие шаги отца — он не ходит, а крадется, как огромный старый кот. Отец, наверное, уже побрился, немного погодя позавтракает, и около восьми послышится короткое резкое щелканье английского замка у входной двери. Не могу понять, куда его носит так рано, если репетиции у них начинаются лишь в десять. Однажды Владо сказал мне, что видел его в половине девятого в красном зале «Болгарии», — он пил коньяк с полупьяными официантами. Вероятно, это было случайно; не думаю, чтоб он стал запивать. Вообще говоря, он пьет не так уж много и по-настоящему напивается не чаще раза в неделю. Но тогда он становится тихим, кротким, лишь тяжело отдувается и часами пропадает в уборной. Мама уже не бранит его: очевидно, привыкла.

Ровно без пяти восемь дверь хлопнула. По утрам он никогда не заговаривает со мной, как будто меня нет дома. И вообще я никогда не замечала у него никаких отцовских чувств. Еще недавно меня это очень злило. Иногда мне даже кажется, что он мне не отец, что они с мамой что-то скрывают от меня. Глупости, конечно, но факт остается фактом — мы совершенно друг на друга не похожи. Лицо у него крупное, мясистое, щеки дряблые и обвислые, возможно, от того, что он постоянно дует в свой тромбон. А у меня черты лица мелкие, острые, словно птичьи. У отца шея одна из самых дородных во всей республике, у меня — одна из самых тощих. На мать я тоже не похожа. Вдобавок ко всему, они оба добродушны, как коровы, а я — холодна, зла и мстительна.

Я встала, пустила магнитофон и добрых четверть часа отплясывала в одной рубашке шейк в стиле Сильвии Вартан. Аж вспотела. Это заменяет мне утреннюю гимнастику, разминается не только тело, но и дух — я сразу становлюсь оживленней, веселей, уверенней в себе. Потом я, наскоро выпив молоко, пошла в ванную. Колонка гудела, и ванна, белая, гладкая и чистая, словно ждала меня. Я долго колебалась, взять ли мне немного маминой «Сильваны» и в конце концов отлила небольшую порцию. Дело не в щепетильности, но в прошлом месяце мама сделала мне замечание и даже дала денег, чтоб я купила свою «Сильвану», но я истратила их на другое. Я разделась. Страшно люблю, запершись в ванной и скинув одежду, выламываться и строить дикие рожи. Еще люблю смотреться в зеркало, но оно висит слишком высоко, и приходится забираться на ванну. Честно говоря, смотреть не на что. Плечи у меня хилые, ключицы торчат, а о груди лучше не говорить. Ног мне не видно, но вряд ли они толще рук моей матери. Я не придаю этому значения, но все же зло берет, когда всякие кретинки задаются, что они красивей меня.

Да, хороша жизнь, когда ты в доме одна. Лежу в зеленоватой пенистой воде, от которой разит сосновым лесом, болтаю ногами и мычу на разные голоса. Потом, зажав нос, погружаюсь на дно, хоть и знаю, что испорчу прическу. Так я бултыхалась в воде, пока не посинела, и проделала все, что могла, разве только не растиралась губкой, как советует мама. И это не от лени, а просто я не выношу губки. Сожмешь ее в кулаке, а как отпустишь, она опять становится прежней, как ни в чем не бывало. И, кроме того, тереть себе самой спину — удовольствие ниже среднего.

После ванны я уселась перед туалетным столиком в маминой спальне. Даром что работник умственного труда, а весь столик у нее заставлен всевозможными флакончиками от «Кристиан Диор». Я поднамазалась кое-чем, но понемножку, чтоб мама не догадалась. Она страшно злится, когда я трогаю ее снадобья. Чувствую, что рано или поздно она хорошенько оттаскает меня за волосы. Все эти пудры и помады она пускает в ход ради своих писателей. Мама страшный сноб. Она работает в каком-то писательском издательстве и воображает, что сама тоже без пяти минут писатель. Однажды она позвала меня на их банкет. Было ужасно скучно; один усатый писатель зверски напился и все время тянул маму танцевать. Ко всему в придачу, она не познакомила меня ни с одним писателем и лишь время от времени кому-то показывала на меня пальцем. Наверное, она считала, что я еще недостойна знакомства с писателями.

И все же я без ее помощи познакомилась с одним, но не в издательстве, а в «Бамбуке». Я вовсе не пала так низко, чтобы ходить туда, но меня пригласили специально для того, чтоб познакомить с писателем. Против ожидания, он оказался не развалиной, а довольно-таки молодым. У него были красивые глаза и округлые сочные губы в моем вкусе. Но он оказался таким пошляком, что даже я испугалась, хоть и привыкла не обращать внимания на мелочи. Я не произвела на него никакого впечатления; он даже не взглянул на меня. Он все время таращился на какую-то тощую женщину с синими кругами под глазами, ровесницу моей тетки.

Зазвонил телефон, я подошла и взяла трубку.

— Это ты, Биса?

Предстоял долгий разговор. Я легла и укрылась одеялом.

— Да, я… ты откуда?