Раннее, раннее утро - Павел Вежинов

— Сейчас я докажу тебе обратное! — резко сказала она. — Принеси телефон из гостиной!

Двигаясь как лунатик, я приволок телефон, и она проворно включила его в розетку за ночным столиком.

— Какой у него прямой телефон?

Я, как отпетый дурак, назвал ей номер. Она тотчас набрала его своим тонким пальчиком.

— Это товарищ Игнатов?.. Добрый день!.. Бистра вам звонит! — Лицо у нее сразу как-то прояснилось и стало приветливым. — Вы не сердитесь, что я вас беспокою?

Она крепко прижала трубку к уху и еле заметно подмигнула мне. И все же я прекрасно слышал идущий из мембраны небывало мягкий, ласковый голос, какого я еще ни разу не слышал у отца.

— Да! — говорила Бистра. — В сущности… я могу дать вам возможность извиниться передо мной… Лучше всего сегодня же… Вот как? — Она рассмеялась. — Ну, хорошо, я буду ждать вас в семь часов… в кондитерской «Берлин»… Место удобное… Хорошо! — продолжила она после краткого молчания. — Тогда вы можете туда и не заходить… Я увижу вашу машину в окно.

Щелкнула положенная трубка. Я был так поражен, что прирос к месту.

— Ну? — торжествующе сказала она.

Я молчал.

— Теперь ты понял, что ничего не понимаешь?

Но я еле расслышал ее слова.

— Ты в самом деле пойдешь туда? — наконец спросил я.

Наверное, мой голос прозвучал так странно, что она испытующе поглядела на меня.

— Н-нет, — нерешительно сказала она. — В сущности, я просто пойду и извинюсь… Иначе все получится совсем уж по-ребячески…

Откуда мне знать, только ли она извинится или уедет вместе с ним?.. Я сгорал от стыда, притаившись за будкой кассы на автомобильной стоянке. Он подъехал с минутной точностью и остановил машину у входа в кондитерскую. Вскоре из дверей торопливо вышла она и скользнула на переднее сиденье. Я заметил, что, прежде чем сесть в машину, она оглянулась по сторонам, словно чуя, что я где-то поблизости.

Машина тронулась с места и, свернув вправо, на большой скорости устремилась к Пловдивскому шоссе. Я со всех ног кинулся за ней. На углу я снова увидел знакомый светлый верх машины — она пересекала по прямой перекресток у Ректората. Ближе к Орлиному мосту ее задние огни затерялись в рое других красных точек.

В этот миг в душе моей бушевало лишь чувство беспредельного, унизительного стыда. Я все еще бежал — нарочно, чтоб никто не замечал моих слез. Под ветвями каштанов стало темней, не было видно и прохожих. Я приостановился, отер лицо рукавом плаща и попытался унять неудержимо дрожащие губы. Наконец в жуткой пустоте под черепом стали возникать какие-то мысли.

К счастью, на стоянке у Орлиного моста оказались свободные такси.

— В Панчарево! — сказал я, зябко забившись в угол.

Если они не в «Лебеде», я настигну их в «Золотой рыбке». Но надо непременно проверить в обоих местах. Мне казалось, что такси тащится еле-еле, бренча своими дряхлыми железками. Время от времени щелкал счетчик и в красном окошечке выскакивали белые цифры.

— Не одолжите сигарету? — обратился я к шоферу.

— Можно, — сказал он, подавая коробку через плечо и не выпуская из вида дорогу.

Мы ехали целую вечность. Тем временем ярость моя испарилась, осталось лишь чувство стыда. Когда мы подъезжали к первому из ресторанов, я увидел из окна такси машину отца, аккуратно поставленную на стоянке.

Не знаю, стало ли мне легче. Но теперь я хоть знал, что делать. Самое главное сохранить спокойствие, небрежно поздороваться и сесть за их столик. Пусть думают, что хотят, но прогнать меня они не посмеют. И тогда все их планы и расчеты сразу рухнут. Я стоял перед освещенной стеклянной дверью, свет люстр бил в глаза, но я не решался шагнуть за порог. Гардеробщик глядел на меня совиным взглядом, собираясь что-то спросить. А я стоял у дверей и не входил. Я приказывал своей руке протянуться к никелированной ручке, но рука не слушалась. Я просил ее, но она деревенела все больше и больше. Тогда я вернулся к стоянке, вынул из кармана запасной ключ и завел мотор.

Только теперь я понял, что это, быть может, лучшее решение. Оставшись без машины, они ничего не смогут сделать. Ни в ресторане, ни за его стенами.

Я летел обратно по дороге и представлял себе его искаженное злобой лицо. Его мысли. Как всякому мелочному человеку, ему тяжко будет пережить такое поражение. Он может возненавидеть и ее, ибо в конце концов он пострадает из-за ее капризов…

При выезде из Панчарева какой-то автоинспектор поднял руку, пытаясь остановить машину. Я было притормозил, потому что документы у меня были в порядке, но потом снова дал полный газ. Если я предъявлю документы, отец узнает, кто увел машину. Теперь уже выбора не оставалось. Машина мчалась по темному шоссе, влажный асфальт свистел под шинами. Время от времени я поглядывал в зеркальце — у офицера мог оказаться под рукой мотоцикл. Самое опасное сейчас — увидеть вдали свет одиночной фары! Это самое опасное!..

Я сбавил скорость лишь при въезде в Горубляне. Мне казалось, что я спокоен, но руки предательски дрожали. Какая-то большая машина мчалась мне навстречу, слепя фарами. Предупреждая ее, я мигнул светом раз, другой. Наконец фары погасли, и впереди из мрака возник силуэт огромного грузовика. Я включил свет и увидел прямо перед собой велосипедиста. Рванул в сторону, но правое крыло сбило его и сбросило с дороги.

Я остановился. Во мне все дрожало. Я медленно открыл дверцу и вылез на дорогу. Тишина, мрак. Вдали на шоссе быстро удалялись красные огни грузовика. Я до боли в глазах всматривался в темноту справа от дороги, но ничего не видел.

Тогда где-то далеко позади вспыхнула одиночная фара. И в то же время из тьмы поднялась какая-то тень — безмолвная и страшная. Нет, мне не выдержать — глядеть на окровавленное лицо, давать показания, терзаться… Подхлестываемый страхом, я бросился к машине, включил зажигание и рванулся с места. Мощный мотор потянул ее вперед, машина набирала скорость и неслась все дальше сквозь сырой непроглядный мрак.

Перевод Н. Попова.

СУД

Каждое утро, ровно в семь, мама переставляет телефон из прихожей на мой ночной столик и включает его в розетку. Двигается она быстро, низкие каблучки щелкают по полу, ветерок от платья приятно холодит мне нос.

— Молоко на столе! — неизменно говорит она.

Посылаю ее ко всем чертям — про себя, конечно. Неужели она так плохо меня знает, — ведь спрячь она молоко даже