Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

с гранитом, содрогающимся всей своей кожей — кварцем, полевым шпатом и слюдой. Единым целым с ветками дрока, зеленого даже зимой, их запах был острым и едким, как сама жизнь. Жизнь едкая и острая. Это ее истинный вкус. Изысканная едкость дикарства. Иногда жизнь отдает горечью, это лучше, чем едкость, неподслащенная горечь, как у водки, настоянной на корнях горечавки, иногда я брала с собой небольшую флягу, в общем, никогда я не чувствовала себя так хорошо, как здесь, когда сидела в этом своем кресле, никогда не испытывала такого наслаждения — я больше не принадлежала к человеческому роду и при этом внимательно вглядывалась в тех, кто проходил мимо.

Первая засада. День. Я едва успела угнездиться на своем привычном месте, как на дороге появилась девица в большой, не по размеру, мужской куртке до колен, с рюкзаком на спине, в военных ботинках. Чуть позже, буквально в паре шагов от меня, почти задев, но даже не догадавшись о моем присутствии, пробежал подросток, раздраженно бубня себе под нос: Я приемыш, я приемыш. Тоже с рюкзаком.

А потом еще то ли девица, то ли парень, с пирсингом в губе, в спортивном костюме. А может, это была военная форма? И тоже рюкзак на спине.

Потом несколько дней подряд никого.

Лиса.

Потом девочка с романом Дюрас «Боль».

Потом опять никого.

Потом один человек.

Потом небольшая компания.

Не так уж и много. Вроде бы ничего необычного, но чувство, будто происходит что-то странное, это чувство, которое я впервые ощутила осенью, охватило меня с новой силой. Я как будто блуждала в темноте. Блуждала. Блуждающий призрак.

Иногда появлялось сразу человек восемь-девять, они молча садились на скамью. Я могла бы подойти, узнать, что в мире нового, спросить их мнение о чем-нибудь, поинтересоваться, почему они сюда пришли. Но разве я так делала, когда ждала поезда на Восточном вокзале? Разве в тот день, когда я увидела Франсиса Юстера[74], когда тот шел с мрачным видом, бормоча текст роли, как Мартовский заяц, наверное, он ехал в Страсбург давать спектакль по Мольеру, разве я подошла к нему, чтобы спросить, что он думает? Нет. Вот и сейчас я говорила себе: смотри со своего насеста. Не подходи.

Однажды мне все же захотелось выбраться из укрытия, я присела на одно из бревен на площадке. Из-за камней появилась темнокожая женщина, одетая в черное, в куртку с поднятым воротником, высокая, худая, она шла медленно, словно неся на голове корону, и никакого багажа. Она подошла ко мне, словно меня не видя или сделав вид, что не видит, не желая показаться назойливой. Села рядом на то же бревно, сдержанная и неприступная. Такая красивая, что я боялась на нее взглянуть. Черная лань. Грация черной лани. Я косилась на нее украдкой. Она держалась так прямо, так неестественно чопорно и по-королевски надменно, что я даже испугалась за нее. Поначалу я не решалась с ней заговорить. Но все же в конце концов осмелилась. Я спросила: Вы хорошо себя чувствуете? Она повернулась ко мне: Спасибо. А вы? — Вам ничего не нужно? Все в порядке? — Спасибо, что беспокоитесь, я просто очень устала. Она отвернулась и вновь застыла в своей неестественной позе, такой напряженной и одеревенелой, я бы даже сказала каменной, что я тоже не решалась пошевелиться. Затем она поднялась и вновь пошла медленно, словно вслепую, ощупью, так не идут вперед, а пятятся назад, она отошла и села под колючим кустарником, словно слившись с ним. И я подумала, что я бы тоже так хотела. Она так хорошо замаскировалась. Я уже и не знала, где я. В лесу? Или на Восточном вокзале, сижу под информационным табло в ожидании поезда, который никогда не придет, потому что мне нравится ждать, когда ждать нечего, глядя, как мимо снуют блуждающие пассажиры?

Возвратившись в Буа Бани, я подумала, что в каком-то смысле я действительно встретила эту женщину на вокзале. Полянка на туристической тропе стала вокзалом, крошечным вокзалом на крошечной железнодорожной линии, с каменными эскалаторами и пропастями, расщелинами, пешеходными переходами, бревенчатыми мостами, платформами прибытия и отправления.

Как-то раз я увидела, как со стороны дороги, огибающей древние, еще римские плиты, появилась пара, кажется корейцев. Тоже с рюкзаками. Оба очень юные. Они сели на скамью. Такие спокойные. И молодой человек принялся расчесывать свою спутницу, которая сидела, повернувшись к нему спиной, подогнув колени и обхватив их руками, а он все погружал и погружал гребень в длинные черные волосы, струящиеся блестящей волной ниже спины. Он причесывал ее. Ей это явно нравилось, ему тоже. Сцена являла почти гипнотическое сладострастие. Просто невероятную безмятежность.

А я с болезненным наслаждением любовалась, как проходят люди, как иногда они останавливаются, я наблюдала за ними со своих невидимых вершин. Сама не знаю, почему мне нравилось это больше всего. Потому ли, что я сама была невидима, а значит, не принадлежала к роду людскому? Потому что могла любить их, не принадлежа им? Иногда я возвращалась вечером, мокрая, как мышь, а иногда мне казалось, будто у меня лицо ястреба, меня опьяняло ощущение принадлежности к другому биологическому виду. И там, среди представителей этого биологического вида, я была сиротой.

Именно это я там и отыскала: свой сиротский приют.

47

Когда приходила пора отправляться на перекресток, на рассвете, на тусклом рассвете, а рассветы и вправду порой очень пугающие, грязное молоко, испорченные зубы, вкус убийства, было еще совсем темно, и в этой темноте, прежде чем уйти, я разжигала огонь.

Часто я возвращалась, промокшая до нитки. У меня же нет непромокаемого оперенья, плотного мехового покрова тоже нет, а еще нет глянцевой листвы, а есть прилизанные волосы, с которых стекает вода. Что за дьявольский хохот? Зачем я оборачиваюсь, чтобы убедиться: за мной никто не идет? Почему мне все тревожнее?

Зато Григ, как мне показалось, стал до странности беспечным. Хотя не совсем. Ему хотелось знать все о людях, которых я выслеживаю. В подробностях. У одного были ботинки явно не по размеру. У другого рука на перевязи, а тот все время прихлебывал из фляги. А какой у них был спальный мешок? Он хотел, чтобы я рассказывала ему о таких увлекательных штуках. А я что? Только какие-то мелочи. Телефон у них был? Вот, кстати, нет! Странно, но ни у кого не было телефона, ни в кармане куртки, ни возле уха. — А взгляд? Как не знаешь, Софи, ты совершенно