Владимир Короленко - Повести и рассказы

– Молятся… – тихо сказал кто-то, и несколько человек, отделившись от спорящих, приблизились к перилам.

За ними последовали другие. Споры стали стихать.

Татары стояли с закрытыми глазами, высоко подняв брови и будто возносясь мыслью туда, где в вышине угасали последние лучи дневного света. По временам они разжимали сложенные под грудью руки, прикладывали их к коленям, и тогда головы в бараньих шапках низко, низко опускались. Затем они поднимались опять, протягивая к свету распростертые ладони.

И губы басурман шептали слова неведомой и непонятной молитвы…

– Тоже вот… – сказал какой-то мужик и замолк нерешительно, не досказав своей мысли.

– Свой обряд тоже сполняют, – поддержал другой.

– Да, молятся тоже…

Все татары припали вдруг к полу, прикасаясь челами к палубе, и затем быстро поднялись. Трое молодых взяли свои халаты и туфли и опять прошли на прежнее место на корме. Старик остался один. Он сел, поджав под себя ноги; и губы его шевелились, а на красивом лице с седой бородой было странное и трогательное выражение глубокого страданья, смягченного благоговением перед высшей волею. Рука его быстро перебирала четки.

– Видишь ты… И четки тоже.

– Радетельный старичок…

– Об сыне он это… Сын у него в Астрахани помер, – пояснил купец, ехавший снизу вместе с татарами.

– Ох-хо-хо… – философски вздохнул кто-то. – Всякому человеку хочется спастися. Ни одному не хочется погибнуть, какой бы ни был, хошь, скажем, и татарин…

Теперь уже трудно было разглядеть, кто говорит. Все лица сливались, только отдельная фигура молящегося старика виднелась на краю кожуха над водой. Он тихо покачивался взад и вперед.

– Тятя! – раздался вдруг тихий голос. Это Груня позвала отца.

– Что тебе, дочка?

Девушка смолкла на мгновение, продолжая глядеть в сторону молящегося иноверца, и затем ее молодой, но уже надтреснутый голос отчетливо прозвучал в тишине:

– Как же теперь… как надо думать, дойдет ли вот эта молитва?

Груня говорила тихо, но ее слышали все; казалось, будто легкий ветер промчался вдруг по палубе, и не в одной душе отозвался вопрос бледной девушки: «дойдет ли?»

Все молчали… Глаза невольно подымались кверху, как бы стараясь уловить среди синевы вечернего неба невидимый полет чужой и непонятной, но исполненной живого чувства, молитвы…

– Как, чай, не дойти?.. – опять как-то нерешительно мягко произносит добродушный мужичий голос. – Чай, тоже не кому другому молится. Все Богу же.

– Все Ему, Батюшке. Видишь, на небо смотрит.

– Ох, кто знает, кто знает…

– Трудное дело – пути-то Господни…

На носу заскрипел блок, фонарь золотой звездой взлетел на верхушку мачты; волна плескалась где-то глубоко в сумраке, отдаленный свисток чуть видного парохода тихо прозвенел над засыпающей рекой. В небе одна за другой зажигались яркие звезды, и синяя ночь бесшумно неслась над лугами, горами и оврагами Волги.

И казалось, земля печально спрашивает о чем-то, а небо молчит, исполненное спокойствия и тайны…

На затмении

Очерк с натуры

I

Продолжительный пароходный свисток. Я просыпаюсь. За тонкою стенкой парохода вода, кинутая колесом на обратном ходу, плещет, стучит и рокочет. Свисток стонет сквозь этот шум будто издалека, жалобно, протяжно и грустно.

Да, я еду смотреть затмение в Юрьевец. Пароход должен был прийти туда в два с половиной часа ночи. Я только недавно заснул, и теперь уж надо вставать. Приходится ждать несколько часов где-нибудь на пустой улице, так как в Юрьевце гостиниц нет.

Какова-то погода? Я гляжу из окна. Пароход уже остановился; волна, разбегаясь от бортов, чуть поблескивает и теряется в темноте. Дальний берег слабо виден во мгле, небо покрыто тучами, в окно веет сыростью, – предвестники, не особенно благоприятные для наблюдений…

Кое-кто из пассажиров подымается. Лица сонные и не совсем довольные. Между тем снаружи слышно движение, кинуты чалки[126] на пристань. «Готово!» – кричит чей-то сиплый, будто отсыревший и недовольный голос.

Пока я собираюсь, один из пассажиров, по виду мелкий волжский торговец, успел уже сбегать на пристань и вернуться на пароход. Он едет до Рыбинска.

– Ну, что там? – спрашивает у него товарищ, лежащий на скамье, в бархатном жилете и косоворотке. Оба они не особенно верят в затмение.

– Кто его знает, – отвечает спрошенный, – дождик не дождик, так что-то. А на берегу, слышь, башня видна, и на башне остроум стоит.

– Ну?

– Ей-богу! Поди хоть сам посмотри.

Уж несколько дней в народе ходят толки о затмении и о том, что в Нижний съехались астрономы, которых серая публика зовет то «остроумами», то «астроломами». Слова эти часто слышны теперь на Волге и звучат частью иронически («Иностранные остроумы! Больше Бога знают…»), частью даже враждебно, как будто поднятая ими суета и непонятные приготовления сами по себе могут накликать грозное явление. Вчера с вечера брошюра «О солнечном затмении 7 августа 1887 года» мелькала среди простой публики. В ней объяснялось, что такое затмение и почему удобно наблюдать его, между прочим, из Юрьевца. Но большинство пассажиров третьего, а также значительная часть второго класса относились к ней сдержанно и даже с оттенком холодной вражды.

Люди же «старой веры» избегали брать ее в руки и предостерегали других.

Я выхожу. Пристань стоит довольно далеко от берега. С нее кинуты жидкие мостки, и ее качает ветром, причем мостки жалобно скрипят, визжат и стонут. Наш пароход уйдет дальше, между тем небольшая комната на пристани полна. Сонные, усталые и как будто чем-то огорченные пассажиры все прибывают. Снаружи, вместе с ветром, в лицо веет отсырью и по временам моросит. Пробирает озноб.

Городишко, растянувшийся под горой по правому берегу, мерцает кое-где то белою стеной, то слабым огоньком, то силуэтом высокой колокольни, поднимающейся в мглистом воздухе ночи. Гора рисуется неопределенным обрезом на облачном небе, покрывая весь пейзаж угрюмою массою тени. На реке, у такой же пристани, как наша, молчаливо стоит «Самолет», который привез сюда экстренным рейсом «ученых» из Нижнего, а за рекой, на луговой стороне, догорает пожарище: с вечера загорелся лесной склад, и теперь огонь, как бы насытившись и уставши за ночь, вьется низко над землей, то застилаясь дымом, то опять вставая острыми гребнями пламени. Дремота, ночь, плеск реки, стон пристаней и мостков в предутренней темноте, отсвет пожара и ожидание необычайного события – все это настраивает воображение, и взгляд мой невольно ищет башню с стоящим на ней «остроумом», хотя, впрочем, я отлично понимаю, что это нелепость, тем более что фигура на башне решительно не могла бы быть видима в такой темноте. Однако, проходя по палубе, загроможденной рабочими, я слышал те же разговоры; многие вглядывались и видели: стоит на башне и чего-то караулит среди ночных туманов.

Вглядевшись, в свою очередь, я различаю высокий контур, врезавшийся в небо. Сильно подозреваю, что это труба завода, что и оказывается справедливым. Мои собеседники вспоминают, что действительно в этом месте стоит всем хорошо знакомый завод. Легенда падает.

Оказывается, что пароход еще постоит за темнотой; обрадованная и озябшая публика кидается опять в каюты. Открывают буфет, заспанные лакеи бегают с чайниками и подносами. На палубе идет тихий говор, кое-где читают молитвы и обсуждают признаки пришествия антихриста… Один из этих признаков имеет чисто местный характер. Какой-то старик рассказывает слушателям, что в Юрьевец приехал немец-остроум и склоняет на свою сторону народ. Гришка с завода продался уже за двадцать пять рублей…

– Да ведь это его в караульщики наняли, к трубам, – объясняет кто-то из темноты.

– В караульщики!.. А крест да пояс зачем приказал снять? Как это поймешь?

Это действительно понять трудно. Среди собеседников водворяется молчание.

Через некоторое время я взглянул в окно каюты: небо белеет, на нем проступают мглистые очертания туч, ползущих от севера к югу.

II

Часу в четвертом мы сошли на берег и направились к городу. Серело, тучи не расходились. У пристаней грузными темными пятнами стояли пароходы. На них не заметно было никакого движения. Только наш начинал «шуровать», выпускал клубы дыма и тяжело сопел, лениво собираясь в ранний путь.

Берег был еще пуст. Ночные сторожа одни смотрели на кучку неведомых людей, проходивших вдоль береговых улиц… Смотрели они молчаливо, но с каким-то угрюмым вниманием. Они поставлены «для порядку», а тут и в природе готовится беспорядок, и неведомые люди невесть зачем спозаранку пробираются в мирный и ни в чем не повинный город.

– Дозвольте спросить, – обратился один из стражей к кучке молодых господ, проходивших впереди меня, – нешто, к примеру, в других городах этой планиды не будет? На нас одних Господь посылает?